Так бы и мчать до реки Змеевки, на которой Малый Каменец стоит. Да промахнулся один из верховых удальцов — не туда огнище бросил. Пролетело оно мимо молодых, чуть Даренку не опалило. Осадил неудачливый хлопец коня, хотел поднять огнище, но тут свадебный поезд накатил. Разве его переждешь? И поскакал хлопец дальше, виновато оглядываясь.
Немного погодя чувствует Даренка: дымком потянуло. Потом все больше и больше.
Батюшки-светы, да это же соломенная подстилка горит! Выходит огнище не на дороге осталось, а упало на задок головных саней. Дым сырой, едучий, аж в носу засвербило.
— Потуга![150] — ойкнула Даренка. — Горим! — и припала к Баженке, а он ка-а-ак завопит ганкиным голосом:
— Пожежа! Пожежа![151]
— Де пожежа? — подхватилась Химка.
— Да ось, ось! Очи повылазили, чи що?
По хате полз удушливый дым. Он просачивался через двери и переднее оконце, на котором догорал затягивавший его прежде воловий пузырь. Вместе с дымом в прогал дохнул морозный воздух. Зазмеились несильные еще языки пламени.
Даренка протерла глаза: уж не снится ли ей это? Где свадьба? Где Баженка? Где удалая тройка, мчавшая их по заснеженной царине? Неужто уродливые тени, пляшущие на стене, очередная проделка дивака Поторочи?
Эх, не просыпаться бы, досмотреть мечту…
— А ти що валяешься? — ткнула ее в бок Ганка. — Тикать треба, а вона лежить.
За дверьми, на присенках, потрескивала влажная от снега солома. Жалобно скулила собака. Ей подвизгивали испуганные цуценята.
— А рятуйте ж люди добрые! — схватилась за голову мать. — Та що ж воно таке робиться?
Седая, растрепанная, ринулась она к скрыне[152], выхватила из нее охапку тканин; не выпуская их из рук, стала срывать со стен нехитрые убранки, потом метнулась в посудный угол, загремела там.
— Ти що, сказилась[153], стара? Тю на тебе, — прикрикнул на нее отец. — Прах з им! Перше треба святинки выносить та малого!
С этими словами он перекрестился на божницу, озаренную отблесками заоконного пламени, и бережно начал собирать иконки.
Параска дрожащими руками обгортала ничего не понимающего сынка Нестирку.
— Ой ти мой лялю! — приговаривала она. — Зараз пидемо на волю погуляти. Хочеш?.. Хоче мое яблучко, хоче, мое сонечко. А-лю-ля, а-лю-ля.
Проснувшись наконец, Даренка бросилась помогать старшей сестре.
Ганка с Химкой кинулись к двери:
— Куди? — заступила им дорогу мать. — А скриню хто витягне?
Пришлось им вытаскивать через горящий приселок ветхий уже рассохшийся семейный сундук, в котором уместилось все богатство Обросимов. Следом вылетела Параска с Нестиркой.
Даренка с трудом вывела из хаты мать. Ненька хватала всё по пути, роняла и вновь хватала. А уж после вышагнул отец. Он успел не только иконки собрать, но и облачился в латаный-перелатанный кожушок, шапку-малахайку и повидавшие виды постолы, выпустил из огненного завала собаку и ее шустрых уже цуценят.
Едва отец ступил на землю, темную от растаявшего снега, рухнул у него за спиной обугленный навес. Взметнулось, зашипело пламя, рассыпало по сторонам искры.
Неподалеку, у Бодяков, полыхало еще одно кострище. Слава богу, до Мотриной хаты огонь пока не добрался. Урча, он пожирал плетень и саж[154]. Возле него заполошно бегали куры с редким пером, хрюкала обвисшая от недокорма свинья, тревожно лупал глазами облезлый вол. А перед зевом пустого сажа ползала на коленях простоволосая Мотря Бодячиха. Вздымая к нему скорбные руки, она стенала:
— Ой горечко-горе! Та за шо ж на нас така напасть? И куди ти смотриш, святой угодник Никита? Хоть би у в свий день оберег наше життя и нашу скотину. Угаси вогонь молитвами своима! Ти же заступник наш вид пожежи! Допомоги, преподобний!
Разгораюсь последнее январское утро — утро преподобного Никиты, епископа Новгородского, покровителя от молнии и пожаров. В этот день православные люди могут огня не бояться. А коли он всё-таки случится, преподобный Никита его святым словом уймет.
Но куда же он подевался, святой угодник? Скоро от хаты Обросимов только печь останется, а от хлева Бодяков и вовсе ничего. Поздно будет молитвы творить.
Подошел к тетке Мотре Трохим-Цапеня, стоит, улыбается. А она его хвать обгоревшей дрючиною по спине и упала лицом в снежную кашу.
Даренка глазам своим не поверила: сроду такого не было, чтобы тетка Мотря Трохима своего пальцем тронула.
А рядом с Даренкой дела не лучше. Ненька вдруг на отца набросилась:
— Ти що стоиш, як пень струхлявий? Хто вогонь тушити буде? Дивки та я? А ти навищо? Одна назва, що чоловик[155]. Ох же навязався на наши голови!
— Нехай соби горить! — простодушно глянул на нее отец. — Мабуть отак богови треба. Або за грихи нас наказуе, або испит дае, — и оборотился к прибежавшим на помощь хуторянам:
— Ось побачте, суседи: був я убогий газда[156], тепер став середний злидар: торби[157] на боках, а сам з Меласей и з дочками посередини, — и засмеялся не своим смехом.
У Даренки от этого смеха сердце сжалось. И что за ночь такая? Сперва свадьба во сне, потом пожар наяву. Неужели и впрямь уготованы им котомки на спину? Но куда они пойдут с ними? Где и кто ждет их?
«Баженок! — сама себе ответила Даренка. — Вин жде. Любий мий, коханий, незабудний».
И сразу ей стало легко-легко, будто и не храпит в стайне[158]перепуганный конь Серко, не курится вокруг порушенной огнем хаты липкий пепел, будто не захлебывается слезами мать, а татка не пробует успокоить ее невеселой шуткой:
— Плачеш, плачеш, та й чхнеш. А ну, стара?! Начхамо на усе недобре. Стайня целисинька, клуня[159]теж. Е де притулиться. Потим думати будем, що да як…
— Не потим, а зараз! — налетел на него монастырский урядник. — Ось я погляджу, кому чхать, а кому плакати!
Никто и не заметил, когда появился он в Трубищах. Мог бы прикатить и раньше. До особого двора, которым он между трех монастырских хуторов стоит, всего-то верста с половиною. Такой огненный дымовей оттуда только слепой не разглядит. Стало быть, проспал або не захотел со своими подручниками помогать крестьянам на пожаре. Зато на расправу куда как скор.
— Ось я допитаю, хто запальник! — нос и дряблые щеки урядника лоснились от жира; видно, сытился недавно свининкою, да не утерся после. — Ти, Обросима, запальник и е. Хата горить, а тебе усе смишки.
— Ни, пан урядник, ни. Вона сама загорилась.
— А ти де був на ту причу[160]?
Татка объяснил, где.
— А ти? — гаркнул урядник на неньку, — Та не вертись, як муха в окропи[161]! Кажи разом!
Не дослушав мать, стал он расспрашивать сестер, потом Даренку.
С того и начался его розыск в Трубищах. Обошел все хаты со своими людьми, допросил всех от мала до велика. Только на Трохима-Цапеню махнул рукой:
— Пошли дурня по раки, а вин жаб наловить.
Так и не сыскал урядник поджигателя, зато собрал по хатам лукошко яиц да шматок сала. Настроение его от этого заметно улучшилось.
— Нехай! — сказал он, загружаясь в сани. — Ось довидуюсь у панотця игумена, що з вами дилати. А поки уряд тебе буде — разом з другими хлопами шлях до мене чистити. Зранку и виходь.
— Як скажет, пан урядник, — поклонился ему Павлусь Обросима.
До ночи лепил он в клуне печь.
Спать легли вокруг тлеющих головешек, принесенных с пожарища, а наутро каждый взялся за свое дело. Жить-то надо.
