Незадолго перед тем ходила Даренка в соседний хутор к родственнице. Возвращалась дальним путем — сперва через сосновый бор, потом через овражистую дубраву. Вдруг видит: в зарослях белой кашки и синей горлянки кто-то лежит. Руки крижем[140] раскинул и не шелохнется.

Испугалась Даренка, спряталась за двуствольную липу. Мало ли что? Вон под Желанью двух мертвых шляхтичей нашли, а у Глевахи едва живую дворку[141] из Василева. Ее оттуда проезжие паничи прихватили, увезли чертма куда, потешились и бросили в березовом леске. Нынче жизнь человека гроша ломаного не стоит. Паны лютуют хуже татар. За провинность могут хлопа на кол посадить, колесовать, глаза выколоть. Особенно ляхи. Хозяйничают на чужой батьковщине, не оглядываясь на Бога. Оттого и пускаются хлопы в бега, делают ответные расправы. А сколько развелось людишек, жадливых до чужого? Эти не смотрят, кто перед ними — лишь бы взять. Вот и вырастает из мести месть, из разбоя разбой, а из того и другого — кровь и злосердие. Не на их ли следы наткнулась Даренка? Ох, лишенько!

Стоит она, ни жива, ни мертва, не знает, убежать или подойти. Вдруг слышит, где-то конь рядом пофыркивает. Глянула, а он на нее из тенистой зелени настороженным глазом косит. Сам серый, в яблоках, будто в солнечных пятнах. Морда вскинута. Опустить ее поводья мешают. Охлестнуло их на толстой сломанной ветке. Седоки своих коней так высоко не привязывают.

Бесшумно ступая, приблизилась Даренка к распластанному на траве чужаку. Так и есть: чумарка[142] у него на груди порвана, тело в кровавых ссадинах. Видать, не придержал коня в дубраве, опасная ветка его из седла и выкинула.

Склонилась Даренка над бедолагой, и дрогнуло у нее сердце — какой он молодой, ясный, беспомощный. Почувствовала на щеке легкое дыхание, обрадовалась: жив, жив! Принесла из Трубищи родниковой воды, опрыснула с лица, он и встрепенулся. Очи открыл, голову приподнять силится. А под нею на траве — липкое красно-коричневое пятно. Стало быть, упал затылком на корни, торчащие из песчаной осыпи, его из сознанья и вышибло.

— Ти хто? — уперся в Даренку нетвердый блуждающий взгляд, и вдруг в нем будто небесные окошки открылись: — Ти хто?!

Да с таким радостным изумлением это сказано было, что Даренка смутилась.

— Хто, хто, — высвободила она из его спутанных волос стебелек с помятыми лепестками белой кашки, — Не боли голова, ось хто! — и показала ему квитку[143].

— А я думал, люби-мене,[144] — он ухватил в горсть цветки синей горлянки, очень похожие на незабудку. Ухватить-то ухватил, а сорвать не может.

— Не об тим тебе думати треба. Ишь, болючий… — улыбнулась Даренка. — Жартун[145], да?

— Не жартун, а просто Баженка. А ти?

— Сам сказав: люби-мене. Отак и зови. А поки дай сюди свий нож. Глини накопаю.

— Навищо?

— Потим узнаешь.

Накопала она синей глины в дальнем приярке, затворила водицей да и замазала Баженке все его синяки и дряпины.

Удивился он такому целению, но перечить не стал. Лишь посмеялся над собой:

— Який я теперь черепяний! Коли не помру вид цей грязюки, то здужаю.

А Даренка ему:

— Заживе як на собаке!

И ведь зажило. Прискакал Баженка через неделю в ту же дубравку — на нем ни царапинки. Подает незабудку и просит:

— Люби-мене…

Ну как после этого к Бодячихе в невестки идти?

Ничем не обидела ее Даренка. Обняла, спасибо сказала, мол, и правда добрый хлопец у тебя, тетка Мотря, старательный, семьянистый, краще и не сыскать, да вот беда, к другому сердце легло, не обессудь. Гарбуза[146], как принято, выносить не стала, а к столу с почтением пригласила: повечеряем, гостичка дорогая, что ж делать, коли так получилось? Но выскочила вдова за порог, дверью изо всех сил хлопнула. Теперь ворогует, особенно со своей прежней товаркой Меласей Обросимой. Как увидят друг дружку, так и воспаляются. Ничем их не уймешь.

Вот и на этот раз Мотря Бодячиха на увещевания татки еще больше разошлась:

— Ишь, величаются, як заець хвостом, — уперла она руки в боки, — Зализли у чужу солому, ще й шелестят. Як би вона им ни задимила…

Старшие Бодячата хмурятся, глаза в сторону отводят. Один надсадно кыхыкает, другой слабой грудью на подпорный дрюк лег. Только Трохим-Цапеня матери подгыгыкивает. Весело ему слушать про зайца да про дым из соломы, а что к чему понять не может.

И тут дружбонька, в которую дивак Потороча обернулся, говорит Трохиму:

— Шапка сама з голови звалится, як не знимеш ее перед молодими!

Трохим перестал гыгыкать, послушно сдернул шапку с головы.

— А тепер скажи своей матике: Бодай тоби добро було на Дарькиним весилли!

— Бодай тоби добро було на Дарькиним весилли! — с радостью повторил простодушный Трохим, а от себя добавил: — Не для шапци голова, а для доброго слова. Так я кажу, мамусю?

Ничего не ответила Мотря. Да и что тут ответишь, коли доброе пожелание и впрямь сильнее злой речи?

И враз заулыбались хуторяне: давно бы так! Окружили они молодых, стали поздравлять, да столь сердечно, будто самых близких и дорогих!

Откуда ни возьмись, набежали музыканты, ударили по струнам цимбал, засмычили на скрипках и басолях, застучали в бубны, увешанные колокольцами. Следом появились хлопцы с огнищами в руках и ну перекидывать их друг другу. Птицами взлетают дрючки со смоляными оголовками. Пламя на них то разбросит крылья, то сложит, оставляя в тугом морозном воздухе едва видные полосы.

К самому порогу подкатили сани, похожие на дежу с квашней. На такую дежу принято садить молодых в разгар свадьбы, чтобы заквасилась у них дружная неразрывная семья, чтобы получилась из нее большая сытная паляница и чтобы хватило той паляницы на много деток, крепких и здоровых, на всю родню, старую и малую.

А сани-то резные, а дежа-то расписная! А кони запряжены нечетом — тонконогие, игривые, храпят от нетерпения.

— Рушай! — скомандовал Баженка.

И сорвались кони с места, и понеслись по белым кучугурам[147], отплясывая то гопака, то ковзунки, то еще невесть что. А впереди песня:

Притулилась до своего милого Даренка, откинула ему на плечо голову, закрыла голову хуторянкой[148]. Никакой мороз ей не страшен, никакая далечина. Пусть везет, хоть на край света!

И там люди живут. Только бы он рядом был, только бы помнил свою люби-мене.

Вырвались вперед на верхах озорные хлопцы с огнищами.

— Гойда! — взвилась над хорошо укатанным шляхом желтая голубица, закувыркалась, падая.

— Гойда! — подхватила ее ловкая рука и вновь запустила ввысь. — Не давайся пид ноги!

С новой силой грянула песня: