Фитиль лампы зачадил коптящим пламенем. Я опустил стекло, и копоть пропала.

Немного постояв и привыкнув видеть впереди хоть что-нибудь в неверном свете «летучей мыши», я направился по коридору вглубь здания и вскоре увидел знакомый стол, покрытый красной скатертью.

События недавнего вечера всплыли в моей памяти.

Ужасная погоня и полуночные разговоры. Барахтанье над страшным таинственным колодцем и блуждание среди стеллажей, заполненных какими-то книгами и бумагами.

Крупные щекотливые мурашки пробежали по телу. Меня бросило сначала в жар, потом в озноб.

Хотелось позвать старца, но было страшно нарушить мёртвую тишину окружившего меня мрака. И я молча двинулся дальше.

Вскоре я нашёл зияющий дверной проём, за которым был колодец, и заглянул в него, но ничего не увидел кроме всё тех же осклизлых стен и сломанной мною двери, отвисшей на вывороченных петлях: тусклый свет лампы не смог разогнать тьмы внизу.

Я снова вернулся обратно, в комнату, которую назвал гостиной, сомневаясь, стоит ли находится здесь дальше.

Но ничего не происходило, и любопытство взяло верх. Я пошёл по коридорам, заглядывая с порога в каждую комнату, в которых на стеллажах стояло множество книг и рукописей: листы их были скреплены огромными скрепками или прошиты.

Я растерялся от их великого скопления, не зная, откуда начать их осматривать, да и стоило ли, вообще, терять на это время.

Ориентируясь по алфавитным знакам на стеллажа, я стал искать место, где могли бы быть рукописи или книги моего отца, – ведь старик что-то упоминал о них, – но вскоре заметил, что книги стоят в алфавитном порядке по названиям, а рукописи – по фамилиям авторов. Поэтому, если у отца даже и были какие-нибудь книги, искать их без названий было бесполезно.

Я взялся за рукописи и вскоре наткнулся на аккуратно перевязанную тесёмочкой, завязанной на бантик, толстую папку, на корке которой увидел свою родную фамилию.

Дыхание перехватило, и сердце возбуждённо заколотилось в груди.

Так это была правда! В руках у меня была рукопись моего отца!..

Я поставил на пол лампу и ещё поднёс папку ближе к свету, потом сдул с неё толстый слой пыли, развязал бантик, снял тесёмку и… увидел, что рукопись эта вовсе не принадлежит моему отцу.

На первой странице значился его однофамилец: «Яковлев Тарас Богданович». А ниже было и название «Признание и милосердие».

«Тоже какой-нибудь бедолага,» – подумал я с разочарованием, и мой интерес к рукописи сразу же пропал.

С досадой я швырнул папку на пол так, что она раскрылась от сильного удара и страницы чьего-то труда зашелестели, разлетаясь, рассыпаясь под ногами.

Однако событие это заразило меня энтузиазмом: теперь я во что бы то ни стало хотел найти фолиант, вышедший из-под пера папы.

Мне встретились ещё четыре однофамильца, быть может, даже родственника.

Совсем уже было отчаявшись, я заметил красную картонную папку, которая была не на полке, а валялась внизу на полу под стеллажом. К тому же я поставил на неё свою лампу и, странное дело, не заметил.

Сняв с неё «летучую мышь», я поднёс папку ближе и прочитал посередине, прямо на передней обложке: Яковлев Платон Исаакович.

Не задумываясь, я решил забрать её с собой. И теперь мне не терпелось побыстрее покинуть этот дом: сегодняшней находки было вполне достаточно.

Я прихватил с собой ещё несколько рукописей наугад, и пустился в обратный путь по запутанным коридорам загадочного дома, держа в одной руке под мышкой несколько пухлых папок, а в другой впереди себя «летучую мышь», едва освещавшую дорогу тусклым слабеньким язычком пламени.

В одном месте внимание моё привлекли лестницы, ведшие вверх и вниз. Их тёмные провалы манили и пугали меня одновременно. Мне было любопытно и страшно, но опасаясь заблудиться, я всё же не рискнул свернуть со знакомого уже пути: кто его знает, в какие лабиринты могли они завести.

Вскоре я вновь был в «гостиной», положил бумаги на стол и поднёс ручные часы к керосинке.

Оказалось, что уже около трёх часов ночи. В моём распоряжении было ещё четыре часа, и при желании можно было заняться дальнейшим исследованием лабиринтов дома. Я чувствовал, что в этой темноте прячется ещё много неоткрытых тайн.

Как это ни было страшно, мне всё же хотелось снова заглянуть в колодец и увидеть, что там находится на его дне: старик же спускался вниз и открывал там ещё одну дверь в стене.

Любопытство победило, и, оставив на столе прихваченные рукописи, я направился к колодцу, освоившийся в доме и переставший боятся его немой тишины и беспросветной темени. Пройдя по коридору в поисках спуска вниз дальше двери в колодец, я увидел зияющий провал, круто уходящий вниз.

Осторожно ступая по чугунным литым ступенькам давности невесть каких веков, с литыми узорами в виде цветов и веток с листьями, закрученной винтом вправо лестницы, я очутился в сыром кирпичном коридоре с неоштукатуренными стенами.

Кирпичная бурая кладка, шершавая и плохо выложенная, гасила и без того тусклое отражение от лампы, и от того вокруг сгустилась совсем уже непроницаемая тьма. Сырой кирпич словно впитывал слабый свет от язычка пламени. И я не видел почти, но чувствовал, как под ногами на цементном полу расползаются во все стороны, хрустя под моими ботинками, какие-то твари, изредка жирно отблескивающие в слабых отсветах своими смолянистыми, чёрными хитиновыми панцирями.

Немного впереди, справа, в стене была железная проржавевшая дверца, похожая на увеличенную заслонку печки-буржуйки.

Я попытался открыть её и перепачкался в ржавчине, но это уже не могло остановить меня. Под следующим натиском, когда я взялся за дело обеими руками, поставив лампу на пол, дверца пронзительно завизжала несмазанными петлями. Этот звук гулко и страшно раскатился под низкими сводами коридорчика и ушёл в колодец, завыв в нём, словно в трубе апокалипсиса.

Противный, неприятный отзвук, спугнувший мёртвую тишину дома, заглох где-то наверху.

Я просунулся в проём дверцы, выставив вперёд руку со светильником.

Внизу, совсем не далеко, может быть, метрах в двух, увидел я своё отражение. Там в невозмутимом покое стояло чёрное зеркало воды.

Прямо под дверцей, метром ниже едва различимо виднелся выход небольшого, с полметра в диаметре лаза, отгороженного сверху металлической решёткой. Я нагнулся ниже и заглянул туда, насколько это было возможно.

Свет лампы выхватил из темноты обложенный булыжником ход. Я наклонился совсем низко к решётке, почти коснувшись её, желая заглянуть поглубже.

Внезапно из темноты показалось нечто, напоминающее не то крокодила, не то свиное рыло. Я содрогнулся от испуга и неожиданности и едва не выпал из двери за решётку.

Нечто, показавшееся из темноты лаза, высунулось ещё больше, и теперь уже можно было наверняка различить длинную, толстокожую морду крокодила. Его маленькие глазки, торчащие из кожистых мешков, ослеплённые светом лампы, смотрели куда-то мимо, нижняя челюсть, пожёвывая, отвисла, обнажая неровные, но мощные, страшные многочисленные кривые зубы-крючья.

В оцепенении от неожиданности я был не в силах шелохнуться.

Тварь пребывала в неподвижности ещё пару секунд, затем резко метнувшись с места, бросилась на решётку, целясь, видимо, в слепящую лампу.

Я отпрянул от испуга, а крокодил плюхнулся в воду.

В голове стоял лязг его челюстей.

Меня обдало брызгами.

Несколько капель, видимо, попало на стекло «летучей мыши». Оно тут же лопнуло и рассыпалось. Лампа зачадила и через мгновенье потухла.

Всё погрузилось во мрак, в котором снизу раздавались плески воды.

Я тут же захлопнул дверцу, лязгнувшую металлом, закрыл её на засов и, рухнув на землю, долго сидел так, приходя в себя.

Из дома я выбрался, когда на востоке уже начала заниматься малиновой полоской у горизонта заря, постепенно разрастаясь на всё небо.

Едва я вышел, как дверь тут же наглухо захлопнулась за мной, и в стене снова не осталось даже щели, напоминающей о её существовании.