Швабрин лишь несколько месяцев пробыл в войсках, а потом получил вызов в родную обитель для дальнейшего прохождения службы. Ходили упорные слухи, что в войсках его «заклевали» солдатики. Да и по его виду нельзя было предположить что-либо иное. Однако в общении с нами, особенно с теми, кто его не «обламывал» хотя бы из чувства приличия и уважения к званию, он был подчёркнуто гонорист и неестественно суров.

Лейтенант Швабрин так увлёкся чтением, что не заметил, как я вошёл.

С пару минут я наблюл его детское ещё лицо, не прикрытое маской лицемерия и напускной серьёзности, но потом кашлянул:

– Товарищ лейтенант!..

Он посмотрел на меня так, будто я мешаю ему заниматься каким-то очень важным делом.

– Чего тебе, Яковлев?

Хуже всего было иметь дело вот с такими лейтенантами. Сам ещё в недалёком прошлом курсант, он теперь пытался отгородиться от того, что сам совсем недавно, возможно, бегал в самоволки, ненужным официозом, удерживая глупо излишнюю дистанцию в разговоре. Общаться с ним было тяжело, а реальной власти в его руках не наблюдалось. И потому он лишь сильнее изображал «неприступность» и грозность. Но Швабрин не был лишён чувства юмора и, видимо, иногда, видя себя, сурового, со стороны, словно забывался. И на лице его проступала детская улыбка, предательски подводившая его в самый неподходящий момент. Однако, спохватившись, Швабрин мрачнел, как туча, и снова переходил на официальный тон, при этом краснея и нажимая усиленно на «вы», пытаясь скрыть, что он ещё «зелёный».

Из-за этого курсанты Швабрина не уважали и дали ему обидные клички: Швабра, Зелёный…

Клички, впрочем, были у всех офицеров, и самая «уважаемая» – у комбата: «Вася» «Васю», в самом деле, уважали: он был человек слова. Кроме того, в батарее по-прежнему была масса неведомых стукачей. Горе было тому, кто осмеливался сказать про комбата что-то в оскорбительном тоне: это почти сразу же доходило до старшего лейтенанта Скорняка, и он обидчику не прощал. В моих глазах комбат ассоциировался с настоящим белогвардейским офицером времён гражданской войны: спокойным, сухощавым, молчаливым, умным, знающим цену каждому своему слову.

В отличие от комбата от лейтенанта Швабрина не зависело ровным счётом ничего.

Другие командиры взводов в разной степени, кто больше, кто меньше, брали на себя ответственность и принимали самостоятельные решения. С ними можно было договориться. Конечно, они рисковали, но не боялись этого, как Швабрин, который бледнел до смерти, если его ругал Вася, будто сам господь Бог метал в него громы своего гнева. Он всячески избегал принимать самостоятельные решения и, обязательно на кого-то ссылаясь, отсылал к начальству повыше.

Так получилось и в этот раз. Швабрин выслушал меня и, разведя руками, сказал: «Ничем помочь не могу. Хотите, обращайтесь к дежурному по училищу, хотите, идите домой к комбату, только вряд ли он вас отпустит».

Идти к «Васе» было бесполезно, и я направился к дежурному по училищу.

В дежурке сидел, читая газету, толстый, обрюзгший майор, преподаватель с кафедры «Защита от оружия массового поражения», – ЗОМП, одним словом. Он был тучен, красен лицом и пыхтел под бременем своего веса, как раскочегаренный самовар.

Входя, я хлопнул дверью, и майор глянул на меня из-под своих косматых, нависших над глазами бровей, потом спросил:

– Тебе чего, юноша?!.

Отвисшие щёки его при этом затряслись, а сизые мешки под глазами набрякли от усилия, с которым он разговаривал….

– Мне бы в увольнение, товарищ майор.

– Ну, – кивнул по-лошадиному головой дежурный по училищу, – а чего же ты ко мне-то припёрся?.. У тебя комбат есть, есть ответственный офицер в батарее. Есть, наконец, командир взвода. … С ними и решай вот этот вопрос. … Кто я тебе такой, чтобы отпускать тебя в увольнение?!.. Да и, поздновато ты в увольнение собрался.

Майор глянул на часы, попробовал качнуться на стуле, но вовремя опомнился и потому оттолкнулся от пола лишь слегка, иначе хрупкий и к тому же расшатанный стул не выдержал бы веса его туши и завалился бы при попытке покачаться на нём.

«Действительно, чего ты к нему припёрся?» – спросил я себя.

Однако отступать было некуда, и потому я продолжил упрашивать дежурного:

– Да, понимаете, товарищ майор…. В увольнении я уже был…. Но мне на ночь нужно! Отпустите, пожалуйста!..

– На но-о-очь? – протянул офицер. – Ну, тогда тем более – только к своим командирам!

Он немного помолчал, но потом, видимо, любопытство взяло верх:

– А в чём дело-то?

– Да, ни в чём, – я кипел от досады, понимая, что лишь попусту трачу время, – девушка ко мне приехала. Из другого города. А я не знал….

– А-а-а. Девушка. Издалека, говоришь?

– Я же говорю, что из другого города.

– Да, дело, конечно, серьёзное, – майор явно затруднялся что-либо мне ответить. – Ну, и что же…. Пойди, объясни…. Кто там у вас из офицеров есть? Есть офицер-то ответственный?

– Да офицер-то есть. Но только, понимаете, он сам никогда ничего не решает. Боится ответственности. Вдруг что не так сделает.

– Ну, а я тут при чём? – жабьи глаза майора, обложенные пухлыми, болезненными мешками, вопросительно уставились на меня.

– Так он меня к вам отослал. Говорит, иди к дежурному по училищу, пусть он отпустит, если хочет.

Дежурный гляну на мой правый рукав, где были нашиты четыре шпалы, и удивился:

– Так у вас же выпуск вот-вот!

– Так точно, товарищ майор! – подтвердил ему я, чувствуя поворот в его мыслях.

– Ну, скажи ему, что я разрешаю, – дежурный снова взялся за газету, – пускай тебя отпустит, раз такое дело.

– Да он мне не поверит на слово, вы позвоните ему, пожалуйста, товарищ майор.

– Ладно, – согласился офицер, продолжая читать газету, – иди, я позвоню….

Едва я вошёл в казарму, как тут же натолкнулся на взбешённого Швабрина. Лицо его перекосило злобой, но он лишь молча сунул мне в руку увольнительную записку.

Пряча её в карман, я подумал, что завтра «Вася» порвёт меня на британский флаг: Швабрин несомненно ему настучит!».

Через пять минут я был уже далеко от училища. Несмотря на долгий летний вечер, на улице уже смеркалось, сгущались сумерки.

Вскоре я снова был на том самом месте.

Было уже довольно темно. Улица выглядела, как и в первый раз, безлюдно и пустынно. Ни человека. Кругом тихо, даже собаки во дворах не лают, а будто притаились. Несколько тусклых уличных фонарей на деревянных столбах едва испускают жёлтый свет, делающий всё вокруг ещё более неестественным, бутафорским. И я один, как в сцене с привидениями: никого не вижу, но чувствую, как сама темнота вперилась в меня своими очами. Ни дуновения ветра, ни шелеста листьев на деревьях. Ощущение такое, будто это театральная бутафория. Сквозь плотно закрытые ставни домов ни один луч света не проникает наружу. А есть ли, вообще, там свет? Уж не провалился в иной, заколдованный мир, где прячутся за окнами страшные упыри и вампиры?..

Страшно, жутко страшно сделалось мне. Я ощущал гнетущее предчувствие встречи с чем-то неведомым. И от того меня неудержимо влекло вперёд, хотя душа моя при этом полнилась животным страхом.

Я не мог понять, что не даёт мне повернуть обратно, вопреки мечущемуся во мне ужасу, но только шёл вперёд, ничего не соображая.

Вот калитка во двор. Я толкнул её.

Впереди была кромешная тьма. Она была тем гуще, чем дальше продвигался я наугад вглубь сада.

Выставленными вперёд руками я ощутил прикосновение к шершавой поверхности бревенчатых сеней здания, и вскоре нащупал дверь, толкнул её от себя. Она отворилась. Я не увидел, но почувствовал перед собой провал входа.

Мне стало не по себе, но, секунду помедлив на пороге, я шагнул в пахнущую замшелостью темноту неведомого прежде мира.

Желтоватый свет от спички сначала заставил тьму пригнуть на меня. Но вскоре она немного отступила. Я увидел знакомую кучу хлама в прихожей, на ней – светильник «летучая мышь». Внутри его корпуса ещё плескался керосин.