От сырости и прохлады вечера захотелось куда-нибудь спрятаться, хотя бы в подъезд дома. Пронизывающий, неласковый, совсем не летний ветер выдул из моего тела последние остатки тепла. Поэтому я был обрадован когда старичок предложил мне заглянуть к нему домой: живёт он здесь, не далеко, и у него большой собственный дом. Да разве он попёрся бы в какую-нибудь даль, да ещё в такую погоду, чтобы хлебнуть в баре пару кружек пива?!..

– Не знаю, просто, я знаю таких людей, которые за кружку пива готовы скакать на край света, если приспичит! – мне показалось, что я намекаю на самого себя.

Старичок рассмеялся и долго и почти беззвучно трясся от своего старческого смеха.

– У меня, если ты заметил, возраст не тот, – сказал он, наконец, – я даже захотел бы – не смог бы на край света сбегать за кружкой пива. К тому же в городе достаточно баров везде. Конечно, в центре их больше….

– Не заметил, – ответил я как-то невпопад, задумавшись о чём-то своём.

Старик с сочувствием посмотрел на меня, я глянул на него и взгляды наши встретились.

Я вообще не люблю и избегаю смотреть в глаза людям, особенно старым. В их глубине что-то лежит, тяжёлое и печальное, и чем старше человек, чем больше довелось ему пережить на своём веку, тем тяжелее этот камень, притаившийся на глазном дне. Не знаю, виден ли этот тяжёлый осадок жизни кому-нибудь ещё кроме меня, но я его вижу у каждого. Единственное, что не имеет этого камня, это детские глаза. Они чисты и прозрачны. Они свободны от этого налёта. В детские глаза я, казалось бы, мог смотреть до бесконечности, но не в старческие…. Один лишь миг взгляда в них пронизывает всё моё существо насквозь несказанной болью, будто я заглянул в отравленный, погибший колодец и вдохнул его спёртого воздуха. Вот и теперь, когда мой взгляд проник в эти маленькие, окружённые морщинками, улыбчивые с виду, но такие глубоко, бездонно печальные на самом деле, помутневшие от безжалостного времени глазки, мне стало не только больно, но и страшно. Горечь, желчь их камня вывернула всё моё нутро навыворот, и я почувствовал, что меня затошнило.

Состояние у меня было омерзительное. Кроме того, что тело моё замёрзло, теперь и душа моя пребывала в ледяном оцепенении. Видимо, и вид у меня был неважный, потому что старик не замедлил спросить:

– Тебе что, очень холодно? Ты весь дрожишь, как цуцык!..

Я снова поглядел на него, но теперь взгляд мой скользнул по лицу ниже глаз. Захватить вторую порцию неземного, космического холода, холода покоя и приближающейся где-то во времени и во вселенной смерти было чересчур. Меня смутила и тронула его отцовская забота о моём существе. В сознание откуда-то пришли странные, не к месту, строчки:

Я подумал: «Чьи это стихи?», – потом понял, что, скорее всего, мои….

Иногда я замечал за собой склонность складывать отдельные слова в совершенно невообразимую, невесть откуда взявшуюся рифму. Обычно это случалось, когда было хорошее настроение, или вот такой, как сейчас, стресс. Мой воспалённый ум лихорадочно творил невесть что. Мы шли со стариком по вечерней улице, обдуваемые сырым, холодным, пронизывающим насквозь ветром, а в голове у меня бродили строчки:

Совсем глупо и непонятно к чему мой ум производил стихи. Его тут же бросило в другую сторону:

Или я где-то это читал, или я шизофреник. Бред какой-то и чушь. Мне было холодно и тоскливо. Тело жило само по себе, голова сама по себе. Мысли бродили, как беспризорные овцы.

Дом старика оказался и вправду недалеко. Свернув в какой-то переулок, мы вскоре вышли на улицу, застроенную частными домами.

Если в городе ещё попадались люди, спешащие куда-то по своим делам, то здесь было темно, тихо и пустынно.

Завывание ветра в заборах и тёмных кронах деревьев в садах, вокруг домов лишь подчёркивало безлюдность и пустоту. За невысокими деревянными заборами в домах кое-где горел свет, и лишь собаки, разбуженные чужими запахами и шагами, заголосили, забрехали, залаяли, почуяв прохожих.

Собачий лай, волной прокатившийся по небольшой улице, начал стихать и вскоре вообще прекратился. «И не скажешь, что в городе, – подумал я, – точно, что в деревне, в какой-то глуши, хотя от центра города мы в пяти минутах ходьбы!»

Мы подошли к не крашенной, потемневшей калитке, возле которой старик сказал: «Ну, вот мы и пришли!»

Вдруг где-то в конце улицы одиноко и тоскливо, будто по покойнику, завыла собака.

Эта мелочь заставила содрогнуться мою душу в чутком предчувствии.

Мне вдруг захотелось пуститься наутёк! И бежать, бежать по тёмному, промозглому городу до самого училища. Но ноги мои сделались будто ватные, и я не мог сдвинуться с места.

Старик отворил скрипящую калитку, и мы очутились в темноте внутреннего дворика частного дома.

На ощупь пробираясь за стариком в каком-то хламе, набросанном под ноги, я только спросил себя: «Зачем ты, дурень, за ним поплёлся?!..» Мне уже было как-то всё равно, будто все окружающее происходило во сне, а не наяву.

Вскоре мы очутились в сенях дома, где потолок был так низко, что приходилось передвигаться, сгорбившись, неуклюже согнувшись в три погибели.

Старик чиркнул спичкой, и вскоре засветил керосиновую лампу, которую нащупал где-то в темноте, бряцая каким-то железяками. В её неуверенном, прыгающем свете заплясали стены сеней, обклеенные клеёнкой.

Я разглядел, что всё вокруг заставлено каким-то хламом: ящиками, жестяными коробками, кастрюлями. Между ними были навалены кучи тряпок, верёвок, газет и бумаги – словом, самого разнообразного и неописуемого мусора, создававшего впечатление, что это не жилой дом, а сарай, в который скидывают всякую ненужную рухлядь.

Старичок повернул ко мне своё лицо с мерцающими, маленькими, жгучими глазками, в чёрной бездне которых прыгали отсветы пламени лампы и, глядя прямо в мои глаза, сказал:

– Раздевайся, снимай обувь здесь и пошли.

Ох уж, эти маленькие страшные старческие глазки. Снова меня посетила невыносимая жуть, но я сдержался, чтобы не закричать.

Слова его прозвучали издевательством, потому что, насколько я мог разглядеть, в сенях было пыльно и грязно, и я представил себе, какой вид будет иметь мой единственный пиджак, когда я положу его на какую-нибудь кучу мусора этой сарайной свалки.

Не дождавшись, пока я разденусь, старик, крякнув, отвернулся и двинулся внутрь дома, открыв отчаянно заскрипевшую дверь.

Я последовал за ним, немного поколебавшись, и вскоре очутился в кромешной тьме.

Старик шёл где-то впереди, освещая себе путь керосиновой лампой, а я плёлся за ним следом, всякий раз обо что-то спотыкаясь и недоумевая, почему он не включает электрический свет.

Мы прошли две или три комнаты, но я так и не смог их разглядеть.

В следующий комнате старик поставил лампу на стол, стоявший посередине, и она осветила небольшой круг на красной с чёрным узорчатым рисунком скатерти.

– Ну, что, дружок, сейчас попьём с тобой чайку! Ты согреешься, и тебе будет совсем хорошо….

– А почему вы не зажигаете свет? – спросил я старика, но тот уже растворился во тьме, ничего не ответив.

Кругом, вокруг стола с мрачной красно-чёрной скатертью, едва освещённого светом от пляшущего, коптящего в лампе язычка пламени, было темно до такой степени, что не видно было ни стен, ни мебели, ни вообще окружающей обстановки. К тому же старик куда-то исчез, и мне вдруг стало до того жутко от этого одинокого стояния в густой темноте незнакомого чужого дома, пожирающей звуки, что я тут же ощутил холод ужаса, охвативший всё моё цепенеющее тело.