К вечеру Она уже знала от Оксаны, что та выдела меня в городе в Её отсутствие в обществе какой-то симпатичной девушки, … и всё пошло прахом.

Мы поссорились, и я целых две недели крепился, чтобы первым не позвонить Ей, но всё же не выдержал – и позвонил.

Мы помирились, но теперь мои отношения с той, новой подругой зашли неожиданно так далеко, что я не знал, что и делать.

Два месяца я не мог сделать окончательного выбора.

Отношения с Ней питались моей привязанностью, а отношения со второй держались на том, что я ценил её тягу ко мне и хотел сам кому-то нравиться, иметь барометр собственной популярности у противоположного пола, чтобы определять свои шансы на успех, свой базис и потенциал.

За два месяца таких странных отношений я растерял всё своё волшебное чувство любви и даже потерял доверие у обеих, поскольку и той, и другой сторонами был уличён во лжи и «неверности».

Два месяца бесплодной растраты своих чувств, и август расставил всё на свои места.

Случилось то, что и должно было произойти.

Вторая нашла в себе силы уйти, потому как поняла, что я в неё нисколько не влюблён, и что я настолько неблагодарен, что даже не счёл нужным отказать ей, что было бы, по крайней мере, честно. А с Ней… с Ней… С Ней всё получилось, как в конце настоящего трагического любовного романа.

Всё кончилось тем, что я сидел одним августовским вечером, почти ночью, в подъезде у Её двери, как побитый пёс, и жалобно скулил, пытаясь таким отчаянным способом тронуть Её сердце. Я унижался, и до чего чертовски приятным было это унижение. Я унижался перед любимой женщиной, и чувствовал, что готов унизиться ещё больше, если только она скажет «Прощаю».

Ради этого унижения, наверное, а не из-за беспредельного бесстрашия, я мог в тот вечер выброситься из окна подъезда, лишь только бы услышать от неё намёк, что это будет Ей приятно. Я готов был стать половиком перед Её порогом, я хотел бы стать её любимой собачкой и послушно бегать за ней на поводке. Я мечтал стать бесплотным духом, чтобы быть при Ней везде и всегда, даже тогда, когда Она была бы наедине с другими мужчинами.

Об этом, о своём Великом Унижении говорил я с ней в тот вечер. Я знал, что вижу Её в последний раз, что это был Последний вечер моей Первой любви. Я чувствовал это. И от того я плакал и рыдал, сидя на бетонном полу у Её порога, от этого я говорил с Ней так откровенно, как никогда после ни с одной женщиной, от этого я открыто изливал Ей свою душу, препоручая Её воли подобрать её, утешить или растоптать.

Слабая надежда, что мои откровения тронут Её сердце, откроют дорогу в него для меня, ещё теплилась в предсмертной тоске в моей душе, добавляя своей грусти в чашу, переполненную страданием.

Да. … То был Вечер!

Ураган чувств родился в гом сумраке в моей душе и покинул её вместе с горючими слезами. Все угольки надежды погасли. Она не захотела подобрать моего цветка. Не тронули Её и мои страдания. Для Неё видеть их было скорее забавно и утомительно, чем горько, и только из чувства приличия, чтобы не обидеть, она не оказала мне этого, хотя я это понял. Она не подобрала моего Цветка, но и не растоптала его, хотя я просил Её сделать выбор и лаже сделать Это. Цветок моей души так и остался лежать на дороге невостребованный, да так и завял….

Было потом много других женщин, Видел и её я после Этого пару раз в городе. Но это была уже не Она. И не было больше во мне той любви, что цвела когда-то, рождённая ею. И ни одна струнка моей души ни разу больше не шелохнулась при виде её…

Я сильно отвлёкся, предавшись воспоминаниям о первой любви. Непростительное послабление ностальгии.

К дьяволу любовь, к чёрту!

Теперь у меня, как и у «Хромыча», много подруг, с которыми отношения складываются и рвутся легко и просто. Повеселиться, сходить в бар, потом переспать безо всяких объяснений и страданий…. «Зачем любить, зачем страдать, ведь все пути ведут в кровать?» – не правда ли, хорошая метафора из современного народного фольклора?

При приближении выпуска из училища у большинства курсантов наступал «трудный период». За месяц, два до него наши бравые ребятки, кто не терялся, конечно, рвали все связи с местным женским населением. И тогда начинались атаки девицами КПП, где они вылавливали и караулили кинувших их «кавалеров», запись на приём к училищному руководству, слёзы, угрозы – война полов вдруг обострялась до предела.

В эти дни училище напоминало какой-то дом спасения и надежд, а его управление – арбитраж по восстановлению справедливости и попранной чести.

Лишь немногие не испытывали затруднений в общении с противоположным полом, поддерживая отношения до самого до выпуска, а потом расставались тихо, мирно, грустно – навсегда.

Среди таких были и мы с Гришей. Наши «подружки» знали, что виды на нас делать бесполезно.

Не всем удавалось столь мирно расстаться.

Одного такого бедолагу судьба забросила в городскую больницу, и он лежал там, «болел», прячась от настырной пассии, не обращая внимания даже на то, что шли выпускные экзамены. С тройками его всё равно выпустили бы, что ему и не надо было, лишь бы избавиться от назойливых притязаний бывшей своей дамы.

Его-то и надо было навестить в больнице.

Была суббота, и комбат не мог найти для этого человека и, несмотря на обещание держать до выпуска «под замком», отправил меня в город.

Для меня же это был шанс снова оказаться на целый день за забором училища.

Наконец-то!

У «больного» я провёл от силы минут пятнадцать, – он тоже куда-то «намыливался» смыться из отделения, – и вскоре свободен.

До моей цели от больницы было рукой подать….

При свете дня мне предстала иная картина. Вроде бы давеча это был дом, затерявшийся в глубине густого заброшенного сада. Теперь же я обнаружил, что это – одноэтажный пристрой, примыкающий нелепым образом к глухой стене высокого здания, которого не заметил ночью. Сад выглядел теперь, в лучах солнца, довольно редким.

Стена дома, к которой примыкала пристройка напрочь была лишена окон и тянулась вдоль улицы на добрую сотню метров. Высоты в ней было этажа три, и нижнюю часть скрывали от обзора кроны деревьев прилегающих садовых участков в дворах приютившихся рядом частных домиков.

Я вспомнил странный наказ старика не приходить засветло, но всё же, постояв немного в нерешительности у калитки, открыл её и направился к пристройке, но там, где должна быть дверь, лишь после тщательного обследования обнаружилась чуть приметная щель в брёвнах. На расстоянии ширины двери пальцы мои нащупали и вторую. В них невозможно было просунуть даже лезвие бритвы.

Прошёл битый час, но я так и не смог попасть внутрь. Видно, старик не зря сказал, чтобы я приходил сюда с наступлением темноты.

С виду здание выглядело заброшенным.

Я с досадой подумал, что зря вообще сюда пришёл снова. Но неожиданно обнаружил, что меня тянет попасть внутрь загадочного дома снова.

Остаться в городе до наступления темноты значило опоздать из увольнения и снова нарваться на конфликт с комбатом. Надо было придумать что-то, чтобы продлить увольнение до утра.

Вскоре я снова был в училище.

В расположении батареи народу было немного. Фанатиков «секи» резались в Ленинской комнате в карты, ни на кого не обращая внимания. Любители «AC/DC» в другом конце общаги на всю катушку врубили наш взводный «кассетник», до последнего выжимая из магнитофона смачные басы и трели, в одной из пустых комнат в стакане булькал, по-видимому давно, кипятильник из лезвий бритвы, – это запустение лишь через несколько часов снова наполниться гулом голосов пришедших из увольнения курсантов как улей.

Послонявшись по комнатам, я заметил, что Охромова нет нигде тоже.

В канцелярии батареи ответственный офицер, командир взвода, читал какую-то книжонку.

Это был молодой лейтенант Швабрин. Его, в самом деле, считали «молодым», ведь сам он закончил нашу «артягу» всего лишь год назад. К тому же он боялся принимать самостоятельные решения, сильно зависел от мнения комбата и других офицеров, а потому и не мог пользоваться среди нас авторитетом и уважением.