Устроив себе ложе из лапника, беглец устроился на ночь и едва ли не впервые словно провалился в сон и спал без сновидений, лишь изредка вздрагивая во сне и ежась от холода.

Кузнец снабдил его спичками, но разводить костер для того, чтобы согреться, он не стал, проделав несколько гимнастических упражнений.

Еще раз вспомнив наставление кузнеца относительно пути следования, Федот истово перекрестился и побрел в таежную глубь. Ужасно хотелось есть, и он, стараясь не терять выбранного направления, подбирал еще не покрасневшие ягоды земляники и прошлогодние плоды шиповника, благо того и другого было предостаточно.

Эта еда не утоляла голод, но приходилось терпеть. Ему повезло: вскорости он набрел на озерцо, о котором упоминал кузнец. Здесь-то он и решил сделать остановку, чтобы набраться сил. А для того, чтобы не потерять направление, Федот сломал несколько довольно толстых веток, ошкурил их и выложил в том направлении, по которому ему следовало идти дальше.

Ему повезло и на этот раз: собирая на земле сухие ветки, он вспугнул из травы какую-то птицу, а когда нагнулся, то обнаружил гнездо, а в нем четыре небольших пестрых яичка. Мысленно извинившись перед птахой, он забрал их с тем, чтобы испечь на костре.

Внутри яиц уже были небольшие зародыши птенцов, но это не смутило беглеца, – известно, голод – не тетка, привередничать не приходилось.

После скромного обеда, отойдя довольно далеко от тракта, Федот уснул уже более спокойно. А утром, ориентируясь по выложенным ошкуренным сучкам, побрел дальше.

Следующие два дня, вконец оголодавший, он едва брел, спотыкаясь о торчащие то тут, то там корневища и валежник. Редкие грибы он собирал в арестантскую шапку и, когда становилось совсем невмоготу, нанизывал эти грибы на палочки, жарил на огне и грыз их. Но эта еда вызывала приступ жажды, утолить которую не было никакой возможности. Он пытался жевать молодые листья, но кроме горечи во рту ничего не ощущал.

На четвертый день пути Федот окончательно изнемог и, усевшись под сосной, практически сдался, – хотелось только забыться, и уснуть, и дождаться момента, когда закончатся его мучения…

В усталом, изможденном сознании поплыли воспоминания о родной деревне, жене, сыне, оставшемся без отца, стариках-родителях. Сынок теребил его за плечо и что-то тихо говорил, но понять его было совершенно невозможно.

И вдруг сынок размахнулся и больно ударил его по щекам раз и два… От неожиданности Федот открыл глаза, – перед ним стоял старик благообразного вида с седой бородой, доходившей до пояса, опирающийся на массивный посох.

Старик склонился над ним и настойчиво спрашивал:

– Кто ты, человече? Никак беглый?

У Федота пересохло во рту, губы затвердели. Он удивленно смотрел на старца, не понимая – явь это или продолжение беспамятства? Он попытался что-то сказать, но из горла вырвалось только какое-то мычание.

Старик все понял и без слов помог Федоту подняться.

– Ну-ко, не раскисай! Дошел уже, чего там, – ворчал он. – Молодой ишшо, а рассупонился, словно стогодовалый дед.

– Пи-и-ить, – прохрипел Федот через силу.

– Дойди сначала, – бормотал дед, помогая ему идти, – ишь, опору себе нашел, лодырь.

Каторжанин совершенно не соображал, куда и зачем его ведут, – в сознании крутилось одно: «Дошел, спасен!.. Слава тебе, Господи!..»

Уже лежа на какой-то лежанке, он жадно выпил какую-то противную жидкость, которую поднес дед, и тут же провалился в беспамятство.

Придя в себя, он увидел все того же старика, склонившегося над печуркой и что-то помешивающего в глиняном горшке. Заметив, что больной проснулся, старик снял горшок с огня и подошел к лежанке.

– Ну, очухался, болезный? – проговорил он, садясь с краю лежанки. – Как меня нашел?

– Кузнец подсказал…

– Вакула? Вот беспокойный человек…

– Вы знакомы с ним? – спросил Федот.

– Да нет, не свиделись. Ты третий, кого он посылает ко мне. За что тебя в кандалы-то?

– Старосту убил.

– Что, зверь был?

– Да уж, много зла он доставил нашим крестьянам.

– Каешься?

– Не знаю. Все-таки живая душа, грех великий на мне… А в то же время деревню от злыдня освободил. Вот и не знаю теперь… Грех на мне великий, неотмолимый…

Федот хотел было перекреститься, но, осмотрев углы избушки, не нашел икон.

Старик усмехнулся, заметив его замешательство и, выходя наружу, приказал:

– Не вставай пока, не колготись, пару днев надо тебе полежать, перегореть.

«Странный дед, – думал про себя Федот. – Не перекрестился ни разу, икон нет… Кто он? Не колдун ли таежный?»

Об этих колдунах он был наслышан на этапе. Говорили, что они вроде лесных духов, ведьмаков. Могут и порчу навести на человека, а то и вовсе заколдовать его или превратить в зверя дикого.

«Господи, спаси и помилуй, – думал про себя Федот. – Упаси меня от нечистого, от сглазу, от порчи. Не дай пропасть ради сынишки моего махонького, ради батюшки и матушки престарелых, ради жены, страдалицы безвинной…»

Утомленный переживаниями, он не заметил, как снова впал в беспамятство.

Проснувшись поутру, он собрал все силы и сел на лежанке. Услышав его шевеленье, старец, растапливающий печурку, обернулся и удивленно проговорил:

– Такоже! Ай оклемался, болезный? Погоди ужо, раб божий, не колготись. Покормлю тебя, чем Бог послал, а там уж и на волю выйдем, – подышать тебе надо таежным духом. Он в тя силы вольет…

Выйдя наружу, Федот оглядел невзрачную избенку старика и удивился:

– Что ж крыша-то раскрыта? Поправить бы надо, лапником, что ли, накрыть…

– Вот отлежишься, силы наберешься и поспособствуешь мне. Одному-то не осилить, – года уже не те…

Уже в избушке, где уставший от свежего воздуха Федот снова прилег на лежанку, дед как бы между прочим спросил:

– Заметил я утресь, ты, проснувшись, крестился щепотью. Никонианец, видно?

– Так, как все крестятся, такоже и я, – растерянно пробормотал Федот. – Дедушко, а ты вот ни разу не покрестился…

– Чего впустую руками-то махать? Бог в душе у каждого человека должон быть.

– Нехристь ты или как?

– Тьфу тебе! Эк заладил: нехристь! Говорю тебе, – бог свой у каждого человека в душе. Каждый его по-своему представляет.

– А как же иконы? – окончательно растерялся парень.

– Писаницы-то такоже людьми нарисованы. Как иконописец свово бога представляет, так и малюет его. Ты вот молодой ишшо, каким его видишь?

– Светлый такой, просветленный. С голубыми добрыми глазами. Выше меня, светлые волосы до плеч, а над головой свечение…

– Вот. А в моем понимании – он старый, вроде меня, с седыми прядями. И взгляд у него усталый, ровно упрекающий людей за грехи.

Дни текли, словно вода в лесном ручье, сдабриваемые журчанием – разговорами. Старик, да и Федот, словно не могли наговориться, у каждого на душе скопилось многое, что хотелось бы высказать постороннему человеку.

Из этих разговоров Федот узнал, что старик – его звали в миру Авдеем – бывший старовер, который с единомышленниками постоянно уходил от царской греховной власти и от гонения сторонников новой, Никонианской, церкви.

Из Поморья их увел старец Филарет. Авдей тогда был парнишкой, глазастым, любознательным и все увиденное впитывал в себя, словно иссохшая от жажды земля вбирает в себя капли благословенного дождя.

Община шла на восток, в таинственную и пугающую неизвестностью Сибирь, где, как говорили, где-то пряталось святое Белогорье. К людям не выходили, сторонились их с их сатанинскими печатями и списками, с их попами бесноватыми. На лето обычно останавливались, чтобы посеять рожь да подкрепить скотину свежей травкой. Рыли землянки и жили в них, строго блюдя старую веру отцов и дедов.

Разлад в общине начался в распадке в горах Каменного пояса, когда Елисей, один из пустынников, умывался в ручье и неожиданно узрил среди камней золотой самородок величиной с ноготь.

Вот тут-то святого Филарета словно подменили. Он заставил всех нас мыть золото якобы на нужды общины. Поверили мы ему да обманулись.