Их помещик, Иван Сидорович Тресков, из мелкопоместных дворян был не лучше и не хуже других. Больше всего его интересовали охота да дворовые девки, коих он менял по мере того, как они, согрешив с ним – чаще всего в бане, становились непригодны для любовных утех. Таких он отправлял к родителям, позволяя им то накосить для коровы на зиму лишнего сена с барского луга, то спилить несколько сосен для ремонта избы, при этом выделяя отправляемой девке небольшую для него, но существенную для крестьянского хозяйства денежку.
Ребятишки, рожденные от него, вливались в общую стайку многодетной крестьянской семьи и были не в тягость в хозяйстве.
Бывало, застанет Иван Сидорович какого-то бедолагу на охоте в своих угодьях, погрозит кнутом, пожурит, да и отпустит с миром.
А вот староста Степан Савров был настоящим разбойником с большой дороги, но перед барином юлил и пресмыкался, всячески выказывая ему свою преданность. Ему многое сходило с рук, – ведь именно он поставлял помещику молодок и отправлял их к родителям после того, как барин отяжелит их.
Конечно, и крестьяне были не ангелы и время от времени то украдкой спилят пару деревьев для своих нужд, то накосят травы в лесу для коровки, а то и сожнут краюшку ржаного поля…
В один из таких воровских дней, когда барин уехал по своим делам в Москву, а староста ставил себе новую избу, мы трое – я с брательниками Фролом и Ефимом – решили воспользоваться отсутствием присмотра и «укоротить» уступ ржаного поля у развилки двух дорог вдали от деревни.
То ли кто-то из наших шепнул про нашу задумку старосте, то ли он сам прочувствовал неладное, да только совершенно неожиданно для нас появился на лошади со своим помощником.
Все бы обошлось, да только Степан начал махать арапником и рассек лицо Ефиму, едва не выбив ему глаз.
Не знаю, что на меня нашло, но только полоснул я его серпом по горлу, а потом, упавшего на землю, добил подвернувшимся под руку батогом.
Фрол склонился над Ефимом, закрыв ему ладонью сочившийся сукровицей глаз, а я стоял возле в полной растерянности, еще не до конца осознавая, что произошло что-то страшное и непоправимое. Вскоре нас и повязали…
Фрола и Ефима вскорости по просьбе барина отпустили по домам, предварительно выпоров на конюшне, а меня сослали на каторгу в Сибирь.
Почти два месяца мне пришлось провести в городской тюрьме, где формировалась партия заключенных, приговоренных к каторге в разных местах Урала и Сибири.
Мамаша, провожая меня, плакала так, словно прощалась со мной навечно, а Маняша, молодая жена, успевшая подарить мне сынишку, словно окаменев, стояла рядом, не до конца веря во все происходящее. И только когда меня повели, заголосила, словно по покойнику.
Когда арестантов из ближних волостей набралось более полусотни, нас погнали на восток, предварительно заковав в кандалы.
Цепи и тяжеленные негнущиеся каторжные коты на деревянных подошвах затрудняли движение каравана, поэтому он двигался медленно, порой останавливаясь посреди степи для того, чтобы сопровождающий нас священник отпел не выдержавшего трудного пути бедолагу, которого закапывали тут же, возле тракта, и от умершего оставался только небольшой холмик и самодельный крест без упоминания имени покойного.
А дальше снова шла голая степь с редкими селениями, и только однообразный звон кандалов «тринь-трак, тринь-трак» нарушал ее словно застывший во времени покой.
На подходе к Уралу партия разделилась: часть ее повели на север разрабатывать богатства Каменного пояса для заводчиков Демидовых – кабала, о которой ходили страшные слухи.
Этапированных, среди которых находился Федот Кучемасов, посадили на телеги, и обоз неспешно углублялся в просторы бесконечной Сибири. По пути встречались нечастые села, расстояние между которыми заметно увеличивалось по мере продвижения вперед. Порой на пути встречались одиноко стоявшие скиты, а то и часовни, в которых арестантам позволяли помолиться – отмолить свои грехи. Богомолки, чаще всего старушки, подавали арестантам кто краюшку хлеба, вареные яйца и картошку, огурчики, а то в виде милости и копеечку…
В деревеньке Карабиха с пролеткой, в которой везли Федота, случилась беда: сломалось заднее правое колесо, расковались лошади.
Посовещавшись, фельдфебель Городовиков, старший отряда жандармов, решил продолжить путь, а сломанную пролетку с арестантом и двумя жандармами оставил для ремонта и ковки лошадей.
Местный кузнец, которому разрешили помогать Федоту, за два дня выковал новые подковы и обод для нового колеса. Жандармы, сидевшие возле кузни, не очень прислушивались к болтовне кузнеца и помощника, больше занятые бутылью самогона, выставленную кузнецом.
Выслушав историю арестанта, кузнец, сам живший здесь на поселении, наполовину срубил заклепки на кандалах Федота и подсказал, где и как ему лучше уйти в тайгу. Примерно в тридцати верстах от тракта, пояснил он, находится скит старовера, о котором не знают власти. Если старик еще жив, он не откажет в помощи. А уж там, как повезет. И на прощание дал ему небольшое зубильце для того, чтобы потом, в тайге, дорубить заклепки и освободиться от оков.
– Камень вместо молотка в тайге найдешь, – похлопал он по спине Федота. – Удачи тебе…
– Спасибо, брат, – расчувствовался арестант.
– Полно тебе. Ты только, вот что, – в деревни не заходи, враз продадут. Тут платят за беглых…
– Не зайду, спасибо, – еще раз поблагодарил каторжанин и, повернувшись, побрел к пролетке, где его уже ждали жандармы.
И снова потянулась однообразная дорога, на ухабах пролетку изрядно потряхивало.
Жандармы, изрядно угощенные кузнецом, лениво обсуждали деревенские местные обычаи, но вино начинало брать свое, и они начали дремать, лишь изредка вскидывая голову, ошалело оглядываясь вокруг. Убедившись, что арестант сидит смирно, снова клевали носами…
Федот не подавал вида, что внимательно наблюдает за окружающей их тайгой. Заметив впереди сужение, образованное могучими деревьями, вплотную нависающими над дорогой, он застонал и начал толкать сидевшего слева жандарма. Служивый через силу продрал глаза и проворчал:
– Чего тебе?
– Брюхо разболелось, спасу нет. Позволь сходить до ветру.
– Не положено, – сонным голосом проворчал он.
– Так вам же придется нюхать, – страдальческим голосом проговорил Федот.
Жандарм долго соображал, не понимая толком, чего от него хотят. Так до конца не поняв просьбы, он махнул рукой и снова впал в дрему.
Федот неторопливо слез с пролетки, стараясь не запутаться в цепях.
– Мотри, не балуй там, – крикнул ему с облучка возница, стремившийся показать свое превосходство над бесправным арестантом.
– С вами забалуешь, – пробурчал Федот. – Вы-то в тайге, как у себя дома. Бежать – все равно, что башкой в омут.
– Это точно, – самодовольно проговорил тот, перебирая вожжи.
Федот углубился в тесно росшие кусты и подрост и, как советовал кузнец, резко свернул вперед вдоль дороги. «Они не подумают, что ты пошел вперед, – вспомнил он слова своего благодетеля. – Да и тебе видно будет, как они уедут, бросив поиск».
Колодник, продираясь через чащу, старался не греметь цепями. Держа в качестве ориентира дорожный просвет, он прошел около версты и затаился, наблюдая за дорогой.
Только ближе к вечеру он сначала услышал скрип тележных колес и громкую ругань жандармов, а через некоторое время увидел пролетку, в которой яростно переругивались его конвойные.
И только тогда, когда окончательно смолкли звуки человеческих голосов, он успокоился и начал готовиться к первому ночлегу в тайге. Он понимал, что если сейчас, в наступавшей темноте, отправится в путь, то непременно потеряет ориентиры и окончательно заплутает. А это в тайге явная смерть.
Сторожко подойдя к дороге, он еще раз убедился, что его стражники скрылись из вида. Потом отыскал пару увесистых камней, снова углубился в тайгу, где не без труда сбил с себя оковы. Отбросив цепи, он решил сохранить зубильце – какое-никакое, а все-таки оружие, да и при необходимости им можно срубить нетолстое деревце или сучок.
