Прохор поднял слезящиеся глаза на священника.

– Молчай, – хмуро ответил тот. – Все знаю. Что тут поделаешь? Господа над нами свыше поставлены, тут мы не вольны. А нам остается только послушание. А грехи… За грехи наши Господь взыщет. Все он видит, за все спросит…

Он еще что-то долго говорил, время от времени крестясь, но Прохор уже не слышал его: он понял, что и здесь помощи ему не сыскать.

Собравшись с силами, он поднялся, поклонился Илизарию и побрел в свою деревню. А отец Илизарий вздохнул и, глядя вслед удаляющемуся старику, покрестил его в спину.

Прокопий, обеспокоенный долгим отсутствием отца, увидел его издалека и поспешил навстречу.

– Где ты обретался? – спросил он. – Никак в церковь ходил? Отец Илизарий обещал помочь?

Но старик только махнул рукой и смазал слезы рукавом рубахи.

– Ну, да, – пробормотал сын. – Он кормится от барина, чего тут было ждать?

Остаток дня прошел в тягостном молчании. Обычно шумливые ребятишки забились на печи и сидели тихо, словно мыши. А когда легли спать, взрослые никак не могли уснуть, – в головах постоянно ворочались тяжелые, словно булыжники, нерадостные мысли.

Утро принесло новую напасть. Услышав тележный скрип, Прокопий вышел из избы. В его сторону ехали две пустые подводы, а впереди их степенно шествовал староста Фома Фомич.

У избы Нестериных обоз остановился, староста подошел к Прокопию и, не глядя на него, произнес:

– Вот какое дело, Прокопий. Барином велено взять с тебя оброк не с числа работников, а с числа едоков. Так-то вот…

Мужик даже задохнулся от неожиданной вести.

– Да как же так? У меня их семеро по лавкам. Чем я их кормить буду? – оторопело произнес он.

– Не знаю, – вздохнул староста. – Велено так…

Услышав эту новость, на улицу высыпало все семейство, ребятишки заревели в голос, а Василииса кинулась старосте в ноги и, обвив его сапоги, заголосила:

– Не погуби, родимый. Вымрем до единого с голодухи, чем мальцов-то кормить станем? Пожалей сиротушек, ай ты нехристь…

Фома Фомич отступил было назад, но и Василиса ползла за ним, цепляясь за ноги и продолжая вопить. Глядя на разметавшуюся мать, ребятишки заревели еще пуще, а Прокопий сжал кулаки и шагнул было к старосте. Но отец повис на нем, уговаривая:

– Не замай его, он такой же подневольный, как и мы.

В это время из избы вышла Варя. Лицо ее было белым, как снег, взгляд какой-то отсутствующий. Подойдя к старосте, она тихо, но твердо, сказала:

– Оставь нас. Я пойду к барину.

Мать тут же замолкла, глядя снизу на дочь.

– Доченька, – только и смогла проговорить она.

Варя тем временем обошла старосту и медленно направилась к господскому дому.

– Господи, да что же такое деется? – пробормотал, осеняя себя крестным знамением, дед.

Фома Фомич, играя желваками скул, замер, глядя вслед девушке, а потом снял картуз, молча махнул рукой возчикам – уезжайте, мол, и также молча побрел к своей избе.

Семья смотрела вслед Варе до тех пор, пока она не скрылась за последней деревенской избой. После этого, не сговариваясь, все пошли в дом и сидели тихо, – говорить было не о чем.

Уже вечерело, когда сидевший на завалинке Прокопий увидел медленно возвращающуюся дочь. Головной платок она держала в руках, волосы были растрепаны…

– Возвертается, – почты простонал он и начал было приподниматься, но Василиса сердито сказала:

– Сиди, здесь мать нужна.

Прокопий увидел, как жена подбежала к дочери, обняла ее за плечи и повела куда-то за избу. Возле амбара она усадила дочь на бревно и стала успокаивать:

– Не переживай, жизнь на этом не кончается. Многое пережили, переживем и это…

Варя сидела с каменным лицом и, казалось, даже не слышала, что ей говорила мать.

А та лепетала что-то ласковое и успокаивающее, а потом сказала:

– Сейчас мы истопим баньку, и ты смоешь с себя эту грязь. Ты посиди, я скажу отцу, чтобы он приготовил, а я достану чистую одежонку. А эту мы спалим… Ты только дождись меня, я мигом…

Она встала и опрометью бросилась в избу, на ходу бросив мужу:

– Быстро протопи баню!

Сама же начала копаться в сундуке подбирая чистую одежду для дочери.

Прокопий, ни слова не говоря начал растапливать каменку, подкладывая под дрова бересту. Когда огонь разгорелся, он стал забирать воду из стоявшей здесь же бочки и заливать ее в котел. Потом нагнулся, чтобы зачерпнуть второе ведро и вдруг услышал страшный душераздирающий крик. Он сразу узнал голос своей жены:

– Варюшка, доченька!

Бросив ведро, он кинулся к амбару, откуда и донесся крик, а сейчас были слышны лишь горькие причитания Василисы.

Ворвавшись внутрь амбара, он увидел распростертую на полу в луже еще не свернувшейся крови дочку. На горле ее зиял страшный рубец, из которого какими-то темными комками выталкивались сгустки, а рядом валялась окровавленная коса.

Ногой оттолкнув ее в сторону, Прокопий опустился на колени рядом с распластанной дочерью и женой и заплакал. Он не заметил, как в дверном проеме сгрудились все их ребятишки и отец, с ужасом взирающие на мертвую сестру и рыдающих отца и мать».

Агриппина Ананьевна неторопливо собрала листы рукописи, поднялась, положила бумаги на стол и присела рядом со спящим мужем.

«Боже мой, – думала она про себя, – неужели такое было возможно? А впрочем, почему бы и нет? По-сути, при крепостном праве помещик распоряжался своими крепостными, как истинный рабовладелец. Мог продать, даже убить и отделаться при этом незначительным штрафом. И это было совсем недавно, всего-то полтора столетия назад. А мы еще считаем себя цивилизованной нацией».

Она посмотрела на мужа. Тот спал, только у него изредка вздрагивали руки, и иногда по лицу проскакивал нервный тик…

Арестанту, зажатому между двумя дородными жандармами, пышущими здоровьем, не было холодно, – тепло от их крупных тел проходило даже сквозь толстое сукно шинелей и согревало его с боков. Правда, в спину слегка поддувало, но это было терпимо.

Тройка худосочных крестьянских лошадей, увязающих по самые бабки в весенней распутице, с трудом выдергивала ступицы колес из схватившей их размокшей глинистой почвы, словно бы не пускающей путешественников в чуждую для них страну – Сибирь.

Степь заканчивалась; все чаще стали встречаться купы низкорослого подроста, а далеко впереди тонкой темной полоской просматривался коренной лес.

Ближе к ночи тройка подошла к опушке леса и остановилась на относительно сухом пригорке, покрытом толстым слоем мха. Здесь-то и было решено устроить привал, поскольку лошади изрядно устали, а до ближайшего села было верст двадцать такого же чмокающего бездорожья.

Возчик, не мешкая, распряг лошаденок, стреножил их и пустил к другим лошадям обоза на выпас, где оголодавшие животные тотчас принялись подбирать ошметки прошлогодней травы, там и тут лоскутами торчащие в едва ли не сплошном мшистом ковре.

Жандармы, нехотя вылезшие из пролетки, саблями нарубили лапника, набрали сушняка и разожги костер, чтобы обсушиться и приготовить немудрящий ужин. На ночь арестант с возчиком улеглись на еловый лапник под пролеткой и довольно быстро уснули, – один – по-крестьянски быстро и незатейливо, слегка подхрапывая, другой, – пребывая в тяжелой и мучительной задумчивости, в который раз перебирая в голове все, что привело его на этап. Эти воспоминания совершенно измучили его, избавиться от них не было никаких сил, – они возвращались к нему каждый раз, стоило ему только закрыть глаза и забыться…