— Да как же нет?! — загорячился Аким. — Ударить в набат и призвать народ к защите крепости. Не тебе ли ведать, отче, о Троице-Сергиевой обители, коя до сей поры стойко отражает натиск иноверцев. Чего же ярославцам перед ляхами прогибаться?

Феофил, пожевав сухими губами, хотел еще что-то добавить, но его опередил Борятинский:

— Не тебе, сотник, судьбу города решать. Поразумней тебя люди сошлись и все в один голос высказали: целовать крест царю Дмитрию, к коему уже, почитай, все замосковные города отложились.

— Замосковье — еще не Русь, и Лжедмитрий не истинный царь. Надо народ поднимать.

— Буде, — повысил голос воевода. — Станешь народ мутить — в железах насидишься.

Аким вспыхнул, заходили желваки на скулах.

— Изменники. Тьфу!

Ступил к дверям, но, обернувшись, жестко добавил:

— Для продажной псины — кол из осины!

…………………………………………………

На другой день правящая верхушка города сдала Ярославль полякам.

Все тот же Конрад Буссов рассказывает о Ярославле: «Поляки грабили купеческие лавки, били народ, без денег покупали все, что хотели».

В ужасном положении находились крестьяне в ярославских деревнях. Там поляки, да и весь тушинский сброд распоясывались, наглели.

Ярославль захлестнула волна недовольства, и тогда ляхи начали «непокорных с башен высоких градных долу метать, иных же с крутых берегов во глубину реки и с камением верзаху; иных же из луков и самопалов расстреляюще; иным же голени переломах; иных же чад перед очами родителей в огонь бросаху, о камни и углы разбиваху; иных же на копии и сабли воткнувши, перед родителями носяшу; красных же жен и девиц на блуд отдаху; многие же от безмерных мучительств и осквернений, сами смерть принимаху, дабы не осквернится от поганых».

…………………………………………………

Аким Лагун, не выдержав зверств поляков, начал подбивать ярославцев к восстанию. Горячо высказывал своим приверженцам:

— Нет мочи смотреть на изуверства ляхов. Народ готов к возмущению. Надо на каждой улице и слободе подыскать надежных людей, затем таем собраться и обдумать день выступления на иноверцев. Не забыть и их лизоблюдов: воеводу Борятинского и дьяка Сутупова. Не избыть иудам осинового кола…

Восстание ярославцев готовилось сторожко, и все же заговор был раскрыт одним из изменщиков. Вечером к Лагуну вновь наведался вездесущий приказный писец Гаврилка, поведавший недобрую весть:

— Ждет тебя неминучая погибель, Аким Поликарпыч. Прибегал ко мне дворовый человек воеводы Оряська, кой на пиру у Борятинского чашником прислуживал. Воевода и Сутупов в крепком подпитии донесли пану Тышкевичу, что ты — первый недоброхот царя Дмитрия, и что норовишь поднять Ярославль супротив панов. Тышкевич шибко озлился и приказал кинуть тебя в Губную избу, где и прикончить. А дьяк Сутупов поведал пану о твоей пригожей дочери. Тышкевич осклабился и сказал, чтобы девку доставили к нему после твоей погибели. Немешкотно уходи из города, Аким Поликарпыч! Побегу я…

С тяжелым сердцем позвал Аким свою супругу.

— Собирайся, Серафима. Нельзя нам здесь боле оставаться. Уйдем ночью.

Серафима, побелев, опустилась на лавку.

— Пресвятая Богородица!.. Чуяло мое сердце. Да куда ж ты надумал, Аким Поликарпыч?

— В Вологду, к доброму знакомцу Никите Вышеславцеву.

Глава 9

В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ

Надей Светешников появился в Нижнем Новгороде перед самым Рождеством Христовом. Перебравшись на правый берег Волги, снял шапку на бобровом меху и с особым усердием перекрестился на соборный храм Спаса.

— Слава тебе, Господи! До исконной Руси добрался.

Последний раз он был в Новгороде два года назад, в летнюю пору, пристав к берегу на большом торговом насаде. Нижний Новгород раскинулся на высоких Дятловых горах, изрезанных глубокими оврагами, утопающих в сочной зелени яблоневых и вишневых садов. С левой, менее доступной части прибрежного взгорья, до самой вершины красовался величественный белоснежный зубчатый кремль. Под кремлем — раздольная матушка Волга. А по склонам гор, в зеленях — виднелись избы посадского люда. Они взбираются снизу вверх до самого кремля…

А ныне стояла зима, и весь город утонул в сугробах.

Иван Лом, отцепив сосульки с бороды, также осенил себя крестным знамением. Последовали купцу и приказчику и «охочие» люди.

— Дале куда, Надей Епифаныч? — спросил Лом.

— К купцу Порфирию Миронову, с коим мы в Казань когда-то хаживали.

За крытым возком по Ямскому взвозу потянулись четверо тяжело груженых розвальней с охочими людьми.

Бревенчатый дом, где пребывал купец Миронов, находился на Никольской улице, левее Ковалихи, между острожными насыпями.

Купец едва признал Светешникова.

— Зарос же ты, Надей Епифаныч. Чисто леший. Знать, издалече?

— Из-под Мангазеи, Порфирий Борисыч.

— Ого! Отважный же ты человек, Епифаныч. Из нижегородцев пока никто к самояди не хаживал… Милости прошу в дом, и людей своих зови.

— Благодарствую, Порфирий Борисыч.

Всех приветил нижегородский купец в своем просторном доме: накормил, напоил, разместил на отдых, а когда остались с глазу на глаз, спросил Светешникова:

— Никак не зря в такую одаль ходил и животом своей рисковал. Сани-то изрядно нагружены.

— Скрывать не буду: выпал хабар, но дался тяжко. Пришлось на реке Тал с инородцами сразиться. Трех охочих людей потеряли.

— Досталась же тебе пушнина, — крутанул головой Порфирий. — Добро, сам цел остался. А отощал-то!

— Ничего. Были бы кости, а мясо нагуляю. Скорее бы до Ярославля добраться.

— До Ярославля?.. Аль ничего не ведаешь, Епифаныч?

Светешников пожал плечами.

— Вот те на… Да Ярославль ныне ляхами захвачен. Такое творится, что волосы дыбом. Сотни людей в Нижний прибежали. Даже многие купцы город покинули.

Светешников ошалело уставился на Порфирия.

— Вот новость так новость… Кто из купцов?

— Петр Тарыгин, Богдан Безукладный, Нифонт да Аникей Скрипины.

— Выходит, совсем худо в Ярославле.

— Худо. Ныне по Ярославлю, будто Мамай прошел.

— Надо бы мне с купцами потолковать. Уж ты сведи нас, Порфирий Борисыч.

— Сведу. Но пока в горнице часок-другой передохни.

…………………………………………………

Порфирий собрал ярославских купцов на другой день в своих покоях. Много было пересудов, каждый бранил поляков, сетовал на убытки, но наиболее вразумительную речь произнес Петр Тарыгин:

— На воеводстве — Федор Борятинский, но всеми делами заворачивают ляхи. Воевода и дьяк Сутупов не знают, чем им и угодить, а те совсем распоясались. Город обложили непомерной данью. Даже Иван Грозный в Ливонскую войну не требовал с Ярославля таких громадных денег. Тридцать тысяч рублей! Такого урона купцы сроду не видывали. Но ляхи на том не утешились. Все лавки пограбили и съестные припасы вымели. А затем новые загонщики нахлынули и вновь начали деньгу выколачивать. Ропот пошел по Ярославлю. Многим удалось в Нижний да в Казань сойти. Поляки, лишившись припасов и денег, в такую лютость пришли, что принялись недовольных ярославцев саблями сечь и с башен скидывать. А про женщин и девок и говорить не приходится. Насилуют хуже ордынцев.

Светешников даже зубами заскрипел от нахлынувшего гнева.

— Изуверы! Святотатцы!

— Еще, какие святотатцы, Надей Епифаныч, — вздохнул Нифонт Скрипин. — Во всех храмах серебряные ризы с икон ободрали, священные сосуды похватали и прямо в церквах из потиров вино распивают. Неслыханное глумление!

— А что же духовные пастыри?

— Владыку Филарета, кой помышлял ляхов усовестить, веревками в Ростове скрутили, на телегу кинули и в Тушино увезли, а наш игумен Феофил не только боялся головы поднять, но одним из первых выехал к Самозванцу с иконами и святой водой челом бить.

— Это тебе не Гермоген, кой неустрашим к иноверцам… Напрасно Ярославль в осаду не сел.

— Истину речешь, Надей Епифаныч, — кивнул Петр Тарыгин. — Но Ростов нас зело напугал. Его полностью разграбили и сожгли. Не восхотели его горькой участи, полагали миром с ляхами поладить, вот и открыли им ворота.