– Диковинный князь, – молвил Иванка.

– Редкостный, – кивнул Слота. – Я тебе о нем как-нибудь на досуге поведаю. А ныне вот что хочу сказать… Тебя, Сусанна, чтоб на корчевке я боле не видел. Лучше Маланье по хозяйству помоги.

– Но…

– Не переживай, Сусанна. И ты, Иванка, пока своим делом занимайся. Время не упустим. С мужиками потолкую. Есть у меня доброхоты. На Егория за соху возьметесь.

– Да нам вовек с тобой не расплатиться, – произнес Иванка.

– Как сказать, паря. Жизнь по кругу бежит. Седни я верх оседлал, а завтра под телегой окажусь. Ты же, мнится мне, будешь на кореннике. Еще на дворе приметил: ловкий ты на работу, и душа, никак без гнилья. Это дорогого стоит. Да и по Сусанне тебя видать.

И изба появилась у Иванки с Сусанной, и пашня в трех полях. Молодой мужик не ведал, как отблагодарить Ватуту. Как бы ни тот с мужиками, не видать бы ему счастливой поры. Всё твердил:

– В долгах я у тебя, Слота, но я сполна расплачусь. Ты ведь с мужиками своими деньгами рассчитывался.

– Опять ты за своё! Расквитаешься в свое время.

– Долго ждать, Слота.

– Ничо, обождем… Как Ширяй? Слово держит?

– Видел у храма намедни. С избой и пашней поздравил, но ничего боле не сказал.

– А приказчик слово держит, кое князю давал. Андрей Михайлыч при всем мире строго-настрого наказал: « Мужиков не обижать, лишней барщиной не давить, и оброк собирать не в тягость. А коль мир ярмить начнешь и свою мошну воровством набивать – на козлах растяну,⁴⁰ и пасти свиней заставлю». Ширяй крест целовал, что мужиков обижать не будет. Не любо ему в свинопасы идти, хе-хе.

– Славный князь.

– С какой стороны глянуть, Иванка. Мужики его боготворят, в храме Вознесения Христова о князе молятся, а вот помещики готовы его на куски разорвать.

– За то, что мужику слабину дает?

Слота головой крутанул:

– А ты, знать, Иванка, не только на работу спорый, но и умишком тебя Господь не обидел. В самую точку угодил. Дворяне, что на ратную службу записаны, царя батюшку челобитными завалили. Земли у них не велики, а на брань надо собраться «конно, людно и оружно». Уйму денег надо. А где их набраться? Из мужика выколотить. Вот и жмут страдничка оброками. Дошло до того, что оброки едва ли не впятеро выросли. Что остается сирому мужику?

– Дело известное. В бега подаваться, Слота.

– Истинно, Иванка. Бегут от дворян мужики. Кто в Дикое Поле, кто в Сибирь, кто за Волгу, а многие к боярам и князьям, кои за высокие чины свои сказочное жалованье получают и вотчины имеют богатые. Всех беглых принимают, да и тех, кто в Юрьев день по закону притащился. Дворянин же злобой исходит. Он в цареву казну сполна должон деньгу внести. Переписали за ним государевы люди три десятка мужиков, вот и плати за всех. А у него пятеро страдников к боярам сбежали. Один черт плати до новой переписи. Дворянин норовит вернуть беглых мужиков, но попробуй, сунься в боярскую вотчину. Холопы с самопалами так встретят, что едва ноги унесешь.

– А что царь?

– А ты как кумекаешь?

Иванка малость подумал и молвил:

– Ворогов у Руси хватает. И ливонец, и татарин, и ногай подпирают. Без дворянского войска никак нельзя.

– Верно кумекаешь. Нельзя! Слух идет, что царь Иван вздумал прислушаться к челобитным помещиков. Со скудных поместий доброго войска не собрать. Чу, заповедные лета надумал учредить.

– Это как?

– Дабы запрет на выход крестьян в Юрьев день наложить. Сидел ты у своего барина и сиди, и не вздумай к другому переметнуться.

– Так то ж лихота мужику!

– Мужику лихота, а дворянину заповедные лета в радость. Когда мужик на месте – и прокормиться можно и ратных людей на войну собрать. Вот царь-то и начинает помаленьку на помещиков опираться. На Москве, чу, драчка идет. Бояре всеми силами упираются, дабы царю помешать, но дворяне вовсю напирают. Замятней⁴¹ попахивает.

– Бояр не осилить, Слота. Они испокон веку близ царей ходят.

Слота огладил пятерней рыжую бороду и молвил:

– Я, бывает, в Ярославль на торги езжу. Льном промышляю. Московские купцы на ярославский лен деньгами не скупятся. О царе поговаривают. Иван-де Васильич вельми нравом грозен, такой может и на продир пойти, всю боярскую старину порушить. Коль-де чего замыслит, никого не пощадит. Как бы и нашего Андрей Михайлыча не задел.

– Но ты сказывал, Слота, что он у царя в любимцах ходит.

– Покуда ходит. И по заслугам. Наш-то государь – родовитый из родовитых, потомок удельных Ярославских князей. Зело воинственный. В твои лета ходил в первом походе на Казань. Потом царь отправил его воеводой в Пронск. А вскоре крымские татары на Русь хлынули. Андрей Михайлыч остановил их и разбил под Тулой. Лихо бился, но сам был ранен. Долго не отлеживался и через неделю был уже на ратном коне. Тут и вовсе его заприметил царь Иван Васильевич. Вдругорядь пошел на Казань, Курбского с собой взял. И знаешь кем? Правой рукой всего войска! Ишь, как высоко взлетел наш государь. И бился так отчаянно, что царь его шубой со своих плеч наградил и золотым кубком. А через два года наш Андрей Михайлыч вновь изрядно отличился. Поднялись, было, черемисы с татарами, так Курбский их наголову расколошматил. Был князем, а царь его в бояре возвел и своим собинным⁴² другом назвал. Когда же война с Ливонией началась, царь отправил туда и Курбского. И там Андрей Михайлыч отважно ратоборствовал.

– Откуда у тебя такие подробности, Ватута?

– Приказчик Ширяй рассказывал.

– Выходит, в великой силе ныне наш боярин. А ты говоришь, что царь ему может и по шапке дать. Пойми тебя, Слота.

– Может. Я тебе уже сказывал. Жизнь изменчива. Царь уже не одного боярина сломал. Ты, Иванка, всё по убогим деревенькам сидел, и ничего, окромя своей нужды и худородного барина, не ведал. А я, паря, как-никак в Ярославле нередко бываю. Город – не деревня, всякими слухами насыщен.

– Глянуть бы на нашего боярина.

– Авось и приведет Господь.

Привел!

Андрей Курбский примчал в свою вотчину в середине июня 1561 года, вкупе с ростовским князем Темкиным. Царь Иван Васильевич, окрыленный успехами в Ливонии, отпустил воевод «глянуть на свои отчины». Но срок дал малый: «Через неделю чтоб в Москве были!».

Князь не нагрянул в Курбу как снег на голову. Заблаговременно пустил вестника. Тот взбулгачил село. Князя, боярина, знатного воеводу мужики надумали встретить с небывалым почестями. Герой, ближний царев боярин!

Еще за час до встречи, мужики, бабы и ребятишки, облачившись в праздничные одёжи, запрудили околицу.

– Едет! – наконец, звонко крикнул паренек, примостившийся на сучке высокого вяза.

И тотчас дали знак звонарю, кой напряженно застыл на колокольне храма Вознесения.

Многоликая толпа колыхнулась. Вперед выдвинулись церковнослужители с иконами и хоругвями, приказчик Ширяй, и зажиточные мужики с хлебом и солью.

Праздничным перезвоном грянули колокола. Толпа подалась встречу княжьему поезду.

На улице – летняя благодать. Тепло, солнечно, легкокрылый ветерок слегка треплет мужичьи бороды.

А вот и «сам» показался. Тридцатидвухлетний Курбский восседал на стройном белом коне, покрытом красивейшим, цветастым ковром-попоной. На князе легкий малиновый кафтан, изящно расшитый шелками, золотом и серебром; шею обрамлял стоячий козырь-ожерелье из атласной ткани, низанной жемчугами; на голове – высокая алая шапка, отороченная соболем и усыпанная лазоревыми яхонтами. Лицо слегка продолговатое, опушенное русой, кучерявой бородкой. Серые глаза властные, горделивые.

Перед самой толпой, когда церковнослужители запели «аллилуйю»⁴³ Андрей Михайлович молодцевато сошел с коня. Придерживая левой рукой саблю в драгоценных сафьяновых ножнах, ступил под благословение священника.