Купец Василий сын Прокофьев, прозвищем «Кондак» (видимо, по названию слободы) места себе не находит. Да и супружница его, Параскева, всполошилась:

– Ишь, чего немцы придумали. Поганую церкву в нашей слободе ставить. Тьфу!

Василий Кондак не был захудалым купчишкой, коих в Ярославле, как комарья в болоте. (Редкий ярославец не приторговывал. Сапожник нес на торги сапоги, кожевник – кожу, горшечник – глиняную посуду… Даже стрельцы держали на торговых площадях свои убогие лавчонки. На скудное царское жалованье не проживешь).

Василий Кондак хоть и уступал Луке Дурандину в своем богатстве, но калиту имел весомую: его насады, груженные товаром, ежегодно ходили по Волге до Хвалынского моря, принося купцу суконной сотни весомые прибытки.

Но не торговыми делами славился среди посадского люда Василий Кондак, а своей непритворной набожностью, свято соблюдая все христианские обряды. Он даже на своем судне срубил на корме небольшую церквушку, заставив ее иконами в серебряных ризах.

Среди ярославцев не было не православных людей, но мало кто из них с таким усердием поклонялся Богу, обрастая всё новыми и новыми грехами, и таких грешников становилось все больше и больше, как нищих и убогих на Руси. Особенно отличались радетели зеленого змия. В свое оправданье баяли: «Курица и вся три денежки, да и та пьет». «Человека хлеб живит, а винцо крепит». «Сколь дней у Бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, им празднуем». «Где кабачок, там и мужичок». «Пьяного да малого Бог бережет»… Столь всего наговорят, колоброды, что на трех возах не увезешь.

Держал чарочку и Василий Кондак, но лишь по великим праздникам, да и то всегда меру знал. Никто его пьяным не видел. А тот, завидев кабак, хмурился. Не по нутру он был Василию. Напрасно царь Иван ввел сии питейные заведения. Ране своим домашним пивком да медком обходились, да и то в «указные» дни.

Еще лет десять тому назад, за исключением немногих дней в году, и вовсе запрещалось пить мед и пиво. Царь Иван Грозный разрешил «черным» посадским людям и крестьянам варить для себя «особое пивцо» и мед лишь четыре раза в году: на Рождество Христово, Рождество Пресвятой Богородицы, Светлое Воскресение Христово (Пасха) и на Троицу. Лишь боярам и купцам дозволялось варить и «курить» вино у себя в теремах без «указных» дней. Так бы и дале велось, если бы царь не учинил Ливонию воевать. Большие деньги понадобились, и государь ничего лучшего не придумал, как открыть кабаки⁷⁶. Допрежь в Москве на Балчуге, а затем и по всей земле Русской, в коих всем черным посадским людям, крестьянам и приезжим свободно разрешалось продавать и пить водку.

Даже у старинных застав, где русские люди при расставании, по обычаю, любили выпить вина, появились кабаки, прозванные в народе «росстанями».

Конечно, со всех сторон в казну царскую побежал немалой доход. Выборные люди (продавцы) принимали на себя обещание всемерно приумножать доходы кабаков, в чем целовали крест, почему и назывались «целовальниками». Однако в народе целовальник слыл под ядреной кличкой «Ермак⁷⁷».

Царь указывал целовальникам: «питухов от кабаков не отгонять» и ради увеличения прибыли действовать «бесстрашно», ожидая за то государевой милости.

Вот «Ермаки» бесстрашно и орудовали, – осуждающе качал головой Василий Кондак. Уж такие жернова! Сколь люду через них перемололи! Порой, бражники из кабака голышом выползали: пропивали не только заработанные деньги, но и всю свою одежду.

Приходили жены, сетовали, но Ермак сурово изрекал:

– И слушать ничего не желаю. У меня царев указ! Прочь из кабака, а не то плетей сведаете!

Ермак не страшился даже боярина. Его холопы вместо работы в кабаке засиделись, а боярин погневался:

– Во двор ступайте, крапивное семя!

Холопы, было, к дверям. А Ермак под нос боярину грамоту сует.

– Царская воля превыше всего, боярин. «Питухов от кабаков не отгонять!» А кто посмеет нарушить царев указ, то велено отписывать о том самому великому государю. И отписывают! Поди, наслышан, боярин, как князя Вяземского батожьем потчевали. Едва, чу, богу душу не отдал. Грозен царь!

Смолчал боярин и убрался в хоромы, не солоно хлебавши. Целовальник Рыкуня и впрямь может на Москву кляузу настрочить.

Иногда Василий Кондак шел по улицам и видел там и сям пьяных, валяющихся в грязи. Не подними – так и замерзнет до смерти. Крикнет извозчика, но тот губы кривит:

– Чего взять с голи перекатной? Извозом кормлюсь.

– Развези бражников по домам, мил человек. Я тебе заплачу.

– Ну, коль сам Василь Прокофьич просит, – почтительно приподнимет колпак извозчик.

Василий Кондак слыл в городе уважаемым человеком, как такому отказать? Да и плата выйдет двойная. И от купца деньгу получил и от домашних питуха за благополучную доставку.

А Василий Кондак лишь грустно головой покачает, давно уже ведая, что русские люди никогда не пропустят удобного случая выпить или опохмелиться чем бы то ни было, но большею частью просто водкой. Они считают за великую честь, если какой-нибудь знатный боярин или купец поднесет им из собственных рук несколько чарок, то они все чарки будут пить, из опасения оскорбить отказом до тех пор, пока не свалятся на месте⁷⁸…

Василий Кондак искренне страдал душой, видя, как вино губит русских людей. Иногда он заходил в приходские церкви и просил священников сказывать проповеди, кои бы порицали любителей зеленого змия. Написано же в Священном Писании, что «пьяницы царства Божия не наследуют».

Попы радушно встречали Василия Кондака: он не только самый набожный и благочестивый прихожанин, но и никогда не жалеет своей казны на дела церковные. Попы учтиво выслушивали купца и на другой же день принимались стращать бражников «вечными муками», но бражников, по сути, в храме и не было. У них один ответ: «Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько, да хожу потихоньку».

Василий всегда помнил о заповеди Иисуса Христа. Не случайно в «Сказании о построении Вознесенской церкви» о нем сказано, что Василий Кондак «ходящее во мнозехъ добрыхъ делахъ, помогаша от трудов своих праведных бедствующей и страждущей братии».

Немцы облюбовали кирху неподалеку от двора Василия Кондака. Христолюбивый купец настолько возмутился, что пошел к воеводе. Но тот резонно ответил:

– И рад бы тебе помочь, Василий Прокофьич, но в церковные дела я не встреваю. Кирху повелел ставить владыка Давыд.

– Я и до владыки дойду. Иноверческому храму в Ярославле не бывать! – веско молвил Василий Кондак.

Нил Котыгин, находясь в Ливонии, как-то ночью вякнул на большом подгуле:

– Завязнем мы тут, служилые. Кой год воюем, а никакого проку. И зачем царю море понадобилось? Сидели тихо, мирно, сенных девок тискали. А ныне? Под дождем мокнем, по грязи ползаем, а на море нам и не глянуть. Сколь бы утка не бодрилась, а гусем не бывать.

Сидел Котыга в шатре, среди десятка поместных дворян, коих ведал уже не первый год.

– И девки у тебя были?

– А то, как же, – осклабился Котыга. – Я ведь из вотчины Андрея Курбского на войну пошел. Знатный был человек. И умом своим славился, и землями богатыми и … смачными девками. Глядишь, и мне перепало, хе-хе…

На другой день взяли Котыгу «за пристава⁷⁹». Один из дворян решил выслужиться перед царскими воеводами и выдал распустившего язык Котыгу с потрохами, в надежде на государеву награду.

После «сыска с пристрастием» Котыгу увезли на Москву к Малюте Скуратову, а тот поведал о «воровских» словах царю.

Иван Васильевич вспылил:

– Иуду Курбского восхвалял?! Ливонскую войну хулил?! Паршивой уткой меня нарекал?! Нещадно казнить, собаку! И людишек его предать смерти. А поместье – разорить, дабы другим неповадно было!