Но предусмотрительный Слота продолжал свою степенную речь:

– Мы тут с мужиками потолковали и надумали спасти от разорения нашего благодетеля. Хотим ему верой и правдой послужить. И мы с голоду не помрем, и поместью в достатке быть, и тиуну с больной головой не ходить.

– Что-то мне невдомек, мужики. В чем ваша «вера и правда?»

– В изрядной помочи Нил Егорычу. Ныне всё дело будет зависеть от тебя, Пинай Данилыч. Ты нас сейчас на барский луг не гоняй. От сена большого прибытку не будет, но и после Покрова наш хлебишко не трогай.

Тиун пожал плечами. Очумели мужики. На барщину не гоняй, и к хлебу после страды не прикасайся.

– Поясню, Пинай Данилыч. Хлеб, коль Господь даст уродить, наша единственная надежа. Будем с хлебом – и зиму кое-как протянем, и на Егория вешнего без жита не останемся. До страды, почитай, еще семь недель. Но, сложа руки, сидеть не будем. Дозволь нам всем миром в барские леса двинуться – добывать мед и разного пушного зверя. Сбывать же в Ярославль на торги кинемся. Там иноземных купцов всегда пруд пруди. И на мед, и меха они падки, большую деньгу можно выручить. И всю деньгу, до последней полушки – Нил Егорычу. Доволен будет. Как говорится: и волки живы, и овцы целы. Надеемся на твою мудрую голову, Пинай Данилыч. Надо спасать благодетеля.

Тиун за мужичью смекалку цепко ухватился. Ловко удумали. Барские леса и медом, и зверьем изобилуют. Дело выгодное. Лишь бы себе добычу не припрятывали. Не припрячут!

Норовил схитрить, умишко свой показать:

– Напрасно ты, Слота, долгие речи вел. Я и сам намедни покумекал, дабы вас в леса за пушниной погнать. Вы не токмо за сохой ходить умеете, но и к звериной охоте свычны. Берите силки и сети, капканы и рогатины, луки и стрелы – и ступайте с Богом. И барских холопов в леса отошлю. Вкупе на зверя навалитесь!

– А я что мужикам толковал? Великого ума человек, наш Пинай Данилыч. Ни страдникам, ни государю своему не даст разориться. Кланяйтесь тиуну!

Пинай приосанился.

А мужики, когда стали разбредаться по избам, уважительно хлопали Слоту по плечу.

– Мудрен же ты. Ловко тиуна объегорил. Тебе бы думным дьяком быть, Слота.

Иванка шел молчком и тепло раздумывал о своем тесте:

«Тиун вечно кричит, плеткой размахивает, не подступишься, а умное да спокойное слово гнев укрощает и большие дела вершит. И до чего ж хитровато потолковал с тиуном Слота! Вот от кого надо уму-разуму набираться».

Всю свою, пока еще недолгую жизнь Иванка Сусанин провел в деревеньках и селах. Городов он никогда не видел, а тут вдруг довелось ехать в Ярославль.

От Курбы до «Рубленого города», как исстари прозвали Ярославль, около двадцати верст.

Последние два дня покатался на своей колеснице Илья Пророк, поухал громом, покидал огненные стрелы, омыл леса, поля и деревеньки обильным дождем и отбыл в другую волость.

Дороги расползлись, раскисли, в иных местах лошади, с усилием натягивая постромки, едва вымогали увязшие по ступицу колеса.

На телеге – Слота и Иванка с медом и пушным товаром.

– Ярославль – город торговый, – степенно рассказывал Слота. – И чем токмо не богат. Взять, к примеру, соль. Дорогая, но всем надобна. Без соли и хлеба за стол не садятся. Последний алтын выложишь, но соль купишь. Вот тем и пользуются ярославские купцы, все амбары солью забиты.

– А где добывают?

– В Варницах, что вблизи Ростова Великого, Больших Солях, Солигаличе. Купцы торгуют со многими городами, даже в Казань на насадах⁵⁸ ходят. А в насаде соли – тридцать тыщь пудов. Прикинь прибыток, Иванка… А кожи? В Ярославле, пожалуй, самые лучшие выделанные кожи. Красной юфти – цены нет. На купцов вся Толчковская слобода корпит, да и в других слободах кожевен не перечесть. Добрую кожу опять-таки вывозят в Казань, татары скупают и дабы не быть в убытке везут ярославские кожи через Хвалынское море в Персию, Бухару, Хивины и другие восточные царства и ханства. Да и ярославские купцы в восточные страны пускаются. Ни моря, ни бурь не страшатся. Большая деньга манит. Конечно, без риска не обходится. Но купец, что стрелец: попал, так с полем, а не попал, так заряд пропал. Но заряд редко пропадает. На Руси всяк ведает, что ярославец – человек не только расторопный, но башковит и увертлив, всегда оплошного бьет. А сколь купцы скупают льна и говяжьего сала? Бойко торгуют. А видел бы ты, Иванка, сколь в Ярославле зимой замороженной рыбы. Горы! Добывают ее Тверицкая, Норская и Борисоглебская слободы. Живую рыбу из слобод возят в прорезных судах. Купцы ее замораживают и санным путем на Москву – на столы бояр, патриарха и царя батюшки. От Ярославля до Москвы двести пятьдесят верст. Но глянул бы ты, Иванка, на зимний большак, эдак лет десять тому назад. Ежедень шли на Москву 700–800 саней – с хлебом, медом, рыбой, икрой, мясом, салом, солью, льном, сукнами… Правда, ныне гораздо меньше возов стало. И на купца Ливонская война в темечко бьет, но торговля не останавливается. Аглицкие купцы по-прежнему Ярославль осаждают. Им-то легче торговля дается, чем русскому торговому человеку.

– Отчего ж так, Слота?

– Да всё просто. Царь Иван Васильич дал право аглицким купцам на беспошлинный торг. Ярославль для них – промежуточный путь в восточные страны. Аглицкие мореходы высаживаются в устье Северной Двины у монастыря «Святого Николая», затем – в Вологду и Ярославль. В Ярославле же грузят товары на речные суда – и 2700 верст до Хвалынского моря. Тридцать дён – и у Астрахани.

– Откуда все это ты изведал, Слота?

– Да я ж на торгах не единижды бывал. Лен для купцов выращивал. Торговал, к словам торговых людей прислушивался. Даже с одним аглицким купцом знакомство завел. Он у меня всё лен покупал, нахваливал, что лен всем недурен, неплохую деньгу отваливал. Сам же он из страны аглицкой привозил сукна, ткани, оружие, всякие пряности, драгоценные каменья. Обычно зимой в Ярославль на санях прибывал. Порой, и на торги не останавливался, а катил прямо в Москву. Быстро до стольного града добирался. На пророка Наума⁵⁹ из Вологды выедет, а уж на Николу зимнего⁶⁰ – в Москве. Шустрый купец.

– Шустрый, Слота. За пять, шесть дён такую одаль осиливает. У мужика весенний день год кормит, а у купца, выходит, верста.

– Это уж точно. Кто поспел, тот и съел…

Не доезжая версты до Рубленого города, Слота остановил подводу. Подождал, когда подъедут и прижмутся к обочине остальные телеги, и воскликнул:

– Пора, мужики. Суши лапти⁶¹.

Сосельники, не сходя с телег (грязь!), принялись вглядываться в сторону города. Не проманул бы заморский купчина.

Слота был спокоен. Горсей не проманет, не выпустит из рук выгодное дельце. Вскоре покажется со своими подводами.

Некоторые из мужиков крестились. Только бы не сорвалось, иначе вся затея Слоты провалится в тартарары. Вот и ныне он до того докумекался, чего бы ни одному мужику и на ум не взбрело.

А Слота еще в лесах мужикам заявил:

– Мед, шкуры и меха добыть – одна забота. Другая – сбыть по хорошей цене, но того не получится. Кто в Ярославле торговал, ведает, как буйствует Таможенная изба. Царь-то, Иван Васильевич, приказал, как купцы сказывали, ежегодно собирать с Ярославля 1200 рублей. Вот Таможенная изба и свирепствует. Обдерет, как липку.

– Обдерет, Слота. У таможенного головы десяток целовальников⁶², и каждый – чисто лиходей. Плакали наши денежки.

Мужики ведали: в городе на каждый товар свой целовальник: хлебный, мануфактурный, пушной, мясной, рыбный, соляный… Не перечесть! И всяк дерет пошлину с возу, веса и ценности товара. Толкуешь ему: «Три пудишка», а он и слушать не хочет: «Врешь, волоки на мои весы!» У мужика глаза на лоб: на пуд больше. И не поспоришь, не обзовешь целовальника охальным словом. Выйдет боком, себе дороже. Вмиг налетят земские целовальники и потащат в Съезжую избу. За хулу праведного человека, кой крест целовал – выкладывай три денежки, а коль заартачишься – в темницу кинут, и за каждый день тюремного сидения столь с тебя насчитают, что твои три деньги никчемной песчинкой покажутся. Только свяжись с целовальниками!