И отец, и мать явно гордились своим сыном, уверенно проложившим на глазах соседних мужиков первую весеннюю борозду…

В сенокос опять заявился в избу тиун.

– На барские луга, Оська, ступай.

Тут уж Сусанна не выдержала:

– И на долго ли?

Фалей ткнул мясистым перстом в небо.

– Коль Господь будет милостив, борзо управимся.

– Да ведаем мы твое борзо, Фалей Кузьмич! Сулил же барин дать нам льготу на два года. Свою косовицу пора зачинать.

Тиун грозно бровью повел: дело ли бабе в мужичий разговор встревать? Оська хоть и хилый, но он хозяин избы.

– Не с тобой калякаю.

Но баба и не подумала отступать.

– Прихворал супруг. На покосе совсем занедужит. Отлежаться ему надо.

Два дня назад Оська полез с бредешком в реку, изловил две щуки и судака, но сам застудился. Теперь лежал на лавке и натужно откашливался.

– Отлежится, – сухо произнес Фалей. – Даю ему один день, и что б за косу!

– Помилуй, Фалей Кузьмич. Не дам мужика гробить! Сама в луга пойду.

– Вот и ладненько, – хмыкнул Фалей. – Ты у нас, Сусанна, за троих мужиков ломишь. Седмицу литовкой помашешь – и на свой покос.

– Ране вернусь, коль за трех мужиков. Да и своего муженька мне надо выхаживать.

– Ну-ну, пригляну за твоей работой.

Сусанна первым делом сбегала к деревенской знахарке, чтоб попоила Оську пользительными настоями и отварами, а уж потом принялась собирать узелок.

К матери ступил Ванятка.

– Ты, матушка, в кручину не впадай. Я завтра же на наш покос выйду. Справлюсь!

Сусанна обняла сына за плечи, поцеловала в щеку и украдкой смахнула со щеки слезу.

– Да помоги тебе Бог!

Шла тропинкой к барской усадьбе и тепло думала:

«Славный сын подрастает. А ведь всего двенадцать годков минуло».

У плохого барина осела, заблудившаяся в пургу семья. Проманул Федор Годунов, словно клещ в страдников вцепился.

После сенокоса посылал и на рыбные ловы, и на починку мостов и гатей через вотчинные речушки, и в бортные леса²⁸, и на косовицу хлебов. Даже заставил цепами ржаные колосья молотить, а затем за жернов посадил. Мельник-де втридорога за помол дерет. Наговаривает барин: мельник в крепкой узде у Годунова сидит.

Еще летом решили: на Юрьев день уходить от Федора Годунова. И Оська, и Сусанна, и Ванятка трудились как каторжные, дабы заработать серебряный рубль.

Пошли к барским хоромам всей семьей. У красного крыльца увидели красивого чернокудрого мальчугана в голубом кафтанчике. Увидев смердов, мальчонка – руки в боки – спесиво спросил:

– Чего пожаловали?

– Дык… Нам бы барина Федора Иваныча.

– Федор Иваныч занемог. Мне челом бейте.

– Дык… А ты кто?

– Племянник. Борис Федорович Годунов.

– Дык, – растерялся Оська. – Нам бы за пожилое вернуть.

Но тут на крыльцо выскочил сам барин. Глаза холодны и злы. Закричал:

– Где холопы? Отчего ворота настежь? Запорю нечестивцев!.. Чего приперлись?

– Уходим мы, барин. Юрьев день.

– Эк, чего удумали. Пили, жрали в три горла, а ныне оглобли на сторону!

– Юрьев день, – теперь уже заговорила Сусанна. – Ты уж не обессудь, барин. Прими рубль за пожилое, и не поминай лихом. Мы тут в три погибели гнулись, семь потов на барщине сошло. Прощевай, барин.

Федор Иванович затопал ногами:

– Крапивное семя!

Подскочил к Оське и принялся стегать его плеткой. Даже супруге разок досталось.

– Лютой же ты барин! – огневанно сверкнула глазами Сусанна. – Поспешим отсюда, Оська!

А отрок Бориска жестоко воскликнул:

– Собак на них спусти, дядюшка! Собак!

Едва успели ноги унести.

Безжалостные слова барчука надолго запомнил Ванятка.

За восемь последних лет не одного барина сменили Оська, Сусанна и Ванятка, пока судьба не занесла их на Ярославскую землю в вотчину любимца царя Ивана Васильевича, князя Андрея Курбского.

Долго до Курбы добирались, с расспросами. Мужики сказывали, что село «огромадное», с двумя храмами. Жителей едва ли не с полтыщи, многие из них занимаются торговлей и всякими промыслами. Само село раскинулось на высоком берегу речки Курбицы. К селу сходятся несколько проселочных торговых дорог. Одна вела из Ярославля в Курбу, а от нее в село Вощажниково и Борисоглебскую слободу; другая шла от села Великого через Курбу на город Романов-Борисоглебск²⁹.

Проехав Михайловское, дорога сделала крутой поворот и повела в сторону Новленского.

– Еще версты четыре, как мужики толковали, – сказал Иванка.

– Успеть бы, – страдальчески молвила Сусанна, неотрывно вглядываясь в осунувшееся, бескровное лицо мужа. Обессилевший на господских работах, Оська совсем захирел. Все последние часы он лишь тихо стонал. В Новленском Сусанна спросила встречную старушку, куда-то бредущую с липовым кузовком.

– А не подскажешь ли, бабушка, нет в селе знахарки? Муж у меня прытко занемог.

– Была знахарка, голубушка, да на Параскеву Пятницу³⁰ преставилась. В Курбу езжайте, тамотки две знахарки проживают.

В вотчину князя въезжали с горючими слезами: помер перед самой Курбой Оська.

Сусанна неутешно рыдала. Как никак, а двадцать лет прожила с муженьком, – неприглядным, квелым, но любимым. Такого человек с доброй душой, кажись, и на белом свете не бывает. Хороший был Оська.

Иванка, теперь уже могутный двадцатилетний детина, остановил сани подле избы и вопросительно глянул на мать.

– Зайду, пожалуй.

– Ох, не знаю. Изба-то с повалушей³¹. Никак, староста живет.

– И всё же зайду мать.

– Да поможет тебе Господь. Авось чем пособят.

Иванка постучал кулаком чуть повыше оконца, затянутого бычьим пузырем, и молвил стародавним обычаем:

– Господи, Иисусе Христе, помилуй нас!

– Заходь! – глухо отозвалось из избы.

Иванка отряхнул шапку и сермяжный армяк от снега, обил на крылечке голиком лыковые лапти и пошел в избу.

Семья облепила стол – ребятни не перечесть – и хлебала щи из железной мисы. Во главе стола сидел крутолобый, довольно еще молодой рыжебородый мужик в белой домотканой рубахе.

Иванка сдернул шапку с русой головы и, перекрестившись на правый угол с деревянной иконой Николая Чудотворца, поклонился в пояс.

– Доброго здоровья.

– И тебе доброго.

Хозяин избы мотнул головой на одного из мальцов.

– Прысь на печку. А ты присаживайся к столу, паря.

– Благодарствую, хозяин… Горе у нас. Перед самой Курбой отец на санях преставился. Мы тут люди чужые, не ведаем, к кому и толкнуться. Земле бы предать отца по-христиански.

Хозяин положил ложку на стол, перекрестился.

– Вона как… Сочувствую, паря. Грех не помочь, все под Богом ходим. Тебя как звать-то?

– Иванкой.

– А меня Слотой. Пошли к саням.

– Во двор понесем?

– Зачем же во двор? В избу. Сам же сказал: по-христиански. Обмыть надо усопшего.

Оську положили на лавку. Ребятню, как ветром сдуло. Сусанна же принялась раздевать покойного. Хозяйка избы, опечаленно покачивая головой, поднесла жбан с теплой водой.

А мужики тем временем ладили на дворе домовину из сосновой тесанины.

– Помышлял весной сени подновить, а тут вон как обернулось, – молвил Слота.

– Я отработаю, – поспешил заверить Иванка. – Лишь бы барин на изделье³² принял.

– Не дело говоришь, паря. На святом деле грешно деньгу³³ хапать. А на изделье тебя примут. Наш князь, Андрей Курбский, – богатейший человек на Руси.

Слота (через распахнутые ворота) вышел со двора, глянул на мглистое солнце и озаботился: