«Так вот отчего у царевых слуг собачьи головы и метлы», – подумалось Дмитрию Ивановичу.

А Василий Наумов все бушевал:

– Велено мне вяземцев крепко сыскивать. Нет ли и тут измены? Бояре по всей Руси крамолу пустили. Недругов ждет плаха, содругов – царева милость.

И с того дня поднялась в крепости кутерьма. Опричники перетряхнули дворы, хоромы и поместья, тянули в воеводскую избу на «расспросные речи» дворян и детей боярских⁸⁷, приказных людей и холопов.

Сосед Годунова, помещик Курлятьев, пенял:

– Свирепствуют опричники, людишек грабят, девок силят. Норовил пристыдить, так кнута получил. Ты-де сродник князя Горбатого, а тот царю лиходей, Владимира Старицкого доброхот. Да кой сродник? Завсегда от Горбатого одаль. И как ныне грозу избыть?

Но не избыл грозы помещик Курлятьев. Имение его отобрали на государя, хоромы разорили, а самого сослали в северные земли. В опалу угодило еще с десяток дворян.

Дмитрий Иванович уцелел: никто из Годуновых в родстве с «изменниками» не значился. Сказалось и то, что когда-то Василий Наумов бывал у Годуновых в Костроме и слушал дерзкие речи Федора:

«Родовитые задавили, ступить некуда! Русь же поместным дворянством держится. Вот кого надо царю приласкать».

О том же молвил в тот день и Дмитрий Иванович:

«И войско, и подати – все от нас. Многие же бояре обельно⁸⁸ живут».

Припомнил те речи Василий Наумов.

– Коль в ту пору бояр хулил, то ныне и вовсе должен быть с нами.

Но главное испытание ждало вяземцев на Москве: каждому учинили допрос в Поместном приказе. Вел сыск любимец царя, опричник Алексей Басманов. А были с ним Захарий Овчина, Петр Зайцев да Афанасий Вяземский; поодаль сидели дьяки и подьячие с разрядными книгами. Поднимали родословную, чуть ли не с Ивана Калиты; накрепко пытали о дедах и прадедах, дядьях и тетках, братьях и сестрах, женах и детях.

Дмитрий Годунов устал от вкрадчивых вопросов дьяков и прощупывающих взоров опричников; казалось, расспросным речам и конца не будет.

Но вот молвил Алексей Басманов:

– Видит Бог, честен ты перед великим государем, Дмитрий Годунов. Однако, чтобы стать царевым опричником, того мало. Ты должен быть его верным рабом. Он повелит тебе казнить отца – казни, отрубить голову сыну – руби, умереть за царя – умри! Государь для тебя – отец, а ты его преданный пес. Способен ли ты на оное, Дмитрий Годунов?

Дмитрия Ивановича в жар кинуло. Слова Басманова были страшны и тяжело ложились на душу, но он выстоял, не дрогнул, ведая, что в эту минуту решается его судьба.

– Умру за государя.

– Добро, Дмитрий, – кивнул Басманов и велел кликнуть попа. Тот, черный, заросший, могутный, с крестом и иконой, вопросил густым басом:

– Отрекаешься ли, сыне, от отца-матери?

– Отрекаюсь, святый отче, – глухо, покрываясь липким потом, отвечал Годунов.

– От чад своим и домочадцев?

– Отрекаюсь, святый отче.

– От всего мирского?

– Отрекаюсь, отче.

– Поклянись на святынях.

Дмитрий Иванович поклялся, а поп, сурово поблескивая диковатыми глазами, всё тягуче вопрошал:

– Будешь ли служить единому помазаннику Божьему, великому государю?

– Буду, отче…

В тот же день выдали Дмитрию Ивановичу Годунову черный опричный кафтан и молодого резвого скакуна; пристегнули к седлу собачью голову да метлу и повелели ехать к царю в Александрову слободу.

Бориску же с Иринушкой отвезли в московский дворец, к царице Марье Темрюковне.

А по Руси гулял опричный топор.

Пытки, дыбы, плахи, кровь.

Царь выметал боярскую крамолу.

До шестнадцати лет Борис Годунов прислуживал за столом царицы, а затем его перевели на половину государя.

Иван Васильевич, увидев в сенях статного, цветущего красотой и благолепием юношу, невольно воскликнул:

– Чьих будешь?

Юноша земно поклонился.

– Бориска Годунов. Дядя мой, Дмитрий Иваныч, у тебя, великий государь, постельничим служит.

Царь взял Бориса за подбородок, вскинул голову. Молодец смотрел на него без страха и робости, глаза чистые, преданные.

– Нравен ты мне. Будешь верным слугой?

– Умру за тебя, государь!

– Умереть – дело не хитрое, – хмыкнул царь. – Выискивать, вынюхивать усобников, за тыщу верст видеть боярские козни – вот что мне надобно. Но то дело тяжкое, недруги коварны.

Борис впервые так близко видел государя. А тот, высокий и широкоплечий, с удлиненным, слегка крючковатым носом, смотрел на него изучающим, пронзительным взором.

– Млад ты еще, но чую, не лукавишь. Возьму к себе спальником.

Борис рухнул на колени, поцеловал атласный подол государева кафтана.

– Не елозь! Службой докажешь.

Дмитрий Иванович был обрадован новой милостью царя: вот теперь и племянник приближен к государю. Вновь в гору пошел род Годуновых, поглядел бы сейчас покойный брат Федор.

Вот уже несколько лет ходил Дмитрий Иванович в царских любимцах. О том и не мнилось, да случай помог.

Как-то духовник царя, митрополит Афанасий, прознавший о большой книжности Дмитрия Годунова, позвал того в государеву библиотеку. Кивнул на стол, заваленный рукописными книгами и свитками.

– Ведаешь ли греческое писание, сыне?

– Ведаю, владыка.

Митрополит, маленький, сухонький, скудоволосый, протянул Годунову одну из книг.

– Чти, сыне. То – божественное поучение.

Дмитрий Иванович читал без запинки, голос его был ровен, чист и полнозвучен.

Ни митрополит, ни Годунов не заметили появление царя; тот застыл подле книжного поставца; стоял долго и недвижимо.

– То похвалы достойно! – наконец громко воскликнул он.

Годунов обернулся. Царь!

Дмитрий Иванович от неожиданности выронил книгу из рук, зарумянился, земно поклонился.

– Похвалы достойно, – повторил царь. – Не так уж и много у меня ученых мужей, кои бы внятно чли греческую книгу.

Иван Васильевич вскоре удалился в свои покои, но книгочея он не забыл. И трех дней не минуло, как Дмитрию Годунову было наказано явиться в государеву опочивальню. То было вечером, когда Иван Васильевич готовился ко сну.

Покои были ярко освещены серебряными шандалами и двумя паникадилами, висевшими на цепях, обтянутых красным бархатом. В переднем углу стояли небольшая икона и поклонный крест – «как сокрушитель всякой нечистой и вражьей силы, столь опасной во время ночного пребывания».

Иконостасов с многочисленными образами, крестами и святынями в постельной, по обычаю, не держали: утренние и вечерние молитвы царь проводил в Крестовой палате.

Государь лежал на пуховой постели, укрывшись камчатым кизилбашским одеялом с атласной золотой каймой. Лицо царя было спокойным и умиротворенным: из опочивальни только что вышли древние старцы-бахари, кои потешили Ивана Васильевича сказками и былинами.

Дмитрий Годунов вошел в опочивальню вместе с постельничим Василием Наумовым. Тот ступил к ложу, а Годунов застыл у порога.

– Подойди ко мне, Дмитрий, – благосклонно молвил царь.

Иван Васильевич протянул Годунову книгу, оправленную золотом и осыпанную дорогими каменьями; верхняя доска была украшена запоною с двуглавым орлом, а нижняя – литым изображением человека на коне в голубом корзно⁸⁹; под конем – змий крылатый.

– Книга сия греческим ученым писана. Зело мудрен… Чел да подустал очами. Соблаговоли, Дмитрий. Голос твой мне отраден.

Дмитрий чёл, а Иван Васильевич внимательно слушал, лицо его то светлело, то приходило в задумчивость.

– Мудрен, мудрен грек! – воскликнул царь. – Сию бы голову для Руси… А впрочем, и у меня есть люди вдумчивые. Один Ивашка Пересветов чего стоит. Челобитные его о переустройстве державы весьма разумны. А Лешка Адашев, а Сильвестр? Светлые головы. Аль хуже мои разумники греков?