«Нет, я не должен терять ясность сознания. Не здесь».

Внезапно что-то резко смяло структуру тёмного заклинания, а вокруг опустилась гнетущая тишина. Как будто все звуки вокруг просто отключили. Святые псы возились вокруг, но он не слышал их голоса. Впрочем, понять, что они сделали, было не сложно.

— Шелудивые собаки, — процедил Лукреций, — решили блокировать меня?

Паолос высокомерно улыбнулся, и развёл руками: «неужели ты действительно решил, мальчик, что мы позволим творить тебе то, что ты хочешь?»

— Думаете, сможете удержать меня?

Маг вытянул руку, и с кончиков пальцев его протянулась тень, коснулась невидимой преграды, и отдёрнулась обратно. «А барьер действительно хорош, — отстранённо подумал Лука. — Возможно, он и впрямь сможет защитить вас от Тьмы. Вот только меня, запертого внутри, вот вот может разорвать в клочья. Но ведь тебя это едва ли расстроит, Инквизитор?»

Жгутья Тьмы вокруг мага хаотично шевелились, пытаясь найти выход из ловушки. Они окутали тело мага, придавая ему демонический, пугающий вид, но ещё больше пугала мрачная решительность, появившаяся в глазах мага.

«Вы не оставили мне выбора».

Лукреций закрыл глаза и раскинул руки.

«Я весь твой».

В тот же самый момент мага окружила, скрывая его от чужих взглядов, непроницаемая сфера из сомкнувшейся Тьмы. Паолос отступил назад, нервно сжимая серебряное перо на своей груди. «Что это? Я никогда подобного не видел! Колдун пытается прорваться?» — лихорадочно размышлял глава ордена.

— Что нам делать? — встревоженно спросил один из инквизиторов.

— Укрепить защиту! К сфере не прикасаться и не атаковать!

Но отвердевший матово-чёрный кокон вокруг колдуна пошёл трещинами, и начал осыпаться без всякого вмешательства со стороны монахов. То, что было скрыто от людских глаз, стало явным.

Паолос ожидал увидеть что угодно. Демона, крылатого змея, даже сам воплощённую богиню тьмы, в которую он, конечно же, не верил. Но там был всё тот же Лукреций Горгенштейн.

А затем за спиной мальчишки распахнулись крылья. Два огромных палево-чёрных крыла, на фоне которых тёмный маг казался совсем хрупким. Не будь Паолос так испуган, он наверное подумал бы, что это красиво.

Один из инквизиторов рухнул на колени:

— Иероним Защитник!

«А ведь и правда, похож» — отстранённо подумал глава ордена. Именно так часто изображали Иеронима скульпторы и художники — чернокрылый человек со сложенными на груди руками и пронзительным взглядом, как будто бы видевшим всё, что творится в душах людей, в страхе смотрящих на него. Вот только Паолос всю жизнь думал, что крылья Защитника это не более чем символ, точно такой же, как и перо на груди иеронимцев.

— Не богохульствуй! — Шварц резко дёрнул излишне впечатлительного монаха вверх, а затем вырвал копьё из рук другого, пытавшегося поразить святым огнём чернокнижника.

Паолосу бы разозлиться, что выкормыш Вараввы командует его людьми, но иррациональный ужас, который рождал в душе инквизитора один лишь вид крылатого существа, парализовал его волю и язык.

Лукреций взмахнул крыльями, раз, другой, а затем поднялся над землёй. Он медленно поднимался вверх, тяжело махая вороными крыльями. Наконец Паолос отмер:

— Нельзя дать уйти тёмному отродью! Атакуйте! — хрипло приказал он.

Монахи вскинули копья, осветив небо яркими вспышками белого огня. Большинство залпов взорвалось, так и не задев мага, но один из выстрелов всё же смог прорвать защиту чернокнижника. Тот, пытаясь сохранить равновесие, яростно захлопал крыльями, роняя вниз обагрённые кровью перья.

Одно перо, крупное — такое вроде бы называют маховыми, спланировало под самые ноги Паолоса. Тот машинально нагнулся и хотел было поднять его, но стоило ему коснуться пера, как невыносимая боль пронзила тело инквизитора. Паолос Доргарсон рухнул, так и не успев издать ни звука и уже едва ли будучи живым.

Лукреций Горгенштейн был влюблён в Тьму, и она, кажется, отвечала ему взаимностью. Так, по крайней мере, он думал всегда. Чувствуя себя единственным, чувствуя себя избранным. Это чувство единения, близости с нечто большим, чем он сам, было самым большим сокровищем в жизни мальчика, оправдывая все жизненные неурядицы. Лука готов был на всё ради Тьмы, в конечном счёте, даже отказаться от себя.

Но сейчас, позволив Тьме проявиться, юноша чувствовал себя разочарованным. Преданным и обманутым. Потому что для своей богини он был одним лишь из многих человечков, глупых и нелепых. Он не был её возлюбленным, он даже не был её слугой. Лишь орудием, средством для достижения собственных целей. Здесь не было любви и заботы, он всё это выдумал, желая стать кем-то особенным для богини. Как Иероним когда-то. Но у того хотя бы осталась собственная воля, чтобы отвернуться от лживой богини. А у Луки не было даже этого.

«Я не хочу. Не хочу! Отпусти меня!»

Вот даже если Тьма и слышала мольбы человечка, едва ли она собиралась к ним прислушивалась. У Тьмы были свои планы, в которые отнюдь не входило уничтожение этого города.

Глазами Луки, воспарившего в небе, смотрела Тьма на столицу внизу. Город, полный людей, считающими себя заслуживающими спасения. Ищущих благодати, но всё больше погрязающих во лжи. Гнавших и уничтожавших её посланников.

Но Тьме не нужна была месть. Она просто не знала она подобных человеческих слабостей. Ей нужно было лишь восстановить баланс, вернуть человечеству утраченное им знание. Тьма искала души, в которых пока только разгоралась искорка магии, юные сердца, способные принять её дар.

И когда Тьма нашла их всех — ждущих своего рождения в материнских утробах, спящих в колыбелях и родительских кроватях, ей нужно было лишь вложить в их сердца искру, семя, которое взойдёт спустя годы. Но что десятилетия для той, что ждала своего триумфального возвращения веками? Мир изменился за одно лишь мгновение, пусть пока и не знал об этом.

«Холодно. Почему так холодно?»

Августин с трудом разлепил глаза, пытаясь понять, где он. Потёртые обои в пошлый цветочек, трескающаяся побелка на потолке, застоявшийся запах плесени. Он дома. Не в поместье Горгенштейнов, а в том доме, где он жил последний месяц с лисичкой Лейлой. Одежда всё ещё была мокрой, а влага не высохла с лица, значит, прошло не так уж много времени с тех пор, как он покинул Улькире. Видимо, Лейла последним усилием перенесла его обратно.

Ави уселся, потирая раскалывающийся затылок. «Неслабо же меня приложили…» Придерживаясь стеночки, Горгенштейн встал.

— Лейла? — негромко позвал он. — Милая, ты где?

Тишина угнетала. В бесплодных попытках Августин заглянул под ветхую кровать, в платяной шкаф, поворошил холодные угли в камине. Он не хотел, не мог признать, что огненный дух покинул его, или же вовсе погиб, истратив все свои силы на глупого слугу…

— Пламя! Нужен огонь, иначе она не захочет вернуться! — лихорадочно воскликнул Августин.

Мошенник всегда держал в своей квартирке с нерационально большим камином запас дров, на тот случай, если нужно было развести огонь. Лейла не любила холод, и мёрзла даже летними ночами, да и Августин уже привык к постоянной жаре от натопленного камина.

Чиркнув спичкой, Августин осторожно раздул огонь, аккуратно подкладывая сухие и ломкие веточки в камин. Спустя несколько минут жёлтое пламя уже весело полыхало, ярко освещая комнату. Вот только Лейлы всё так и не было.

Августин пустым взглядом смотря на пламя и не знал, что ему делать дальше. Мокрое платье на нём постепенно начало сохнуть, источая весьма неприятное амбре. И как бы не был Августину плохо в этот момент, позволить остаться себе в грязных тряпках он не мог. Медленно, стараясь не потревожить ссадины и синяки, он развязал шнуровку на груди, и начал стаскивать его через голову. И хотел уже отбросить в сторону, но заметил, что к линялому тёмному воротнику платья пристал клочок белой лисьей шерсти. Аккуратно отцепив от воротника шерстинки, Августин задумчиво поднёс их к лицу. «Последнее, что от неё осталось…»