Я опередил Элен, кровь хлынула у нее горлом, и она упала в мои объятия. Я не разобрал, что именно выражало ее лицо перед смертью — невыносимая боль исказила ее черты. Но, возможно, она хотела сказать мне спасибо. Может быть. В таком случае — пожалуйста.

С тех пор прошло, наверное, несколько столетий. Я не знаю. У AM с недавних пор новая забава. Она то ускоряет, то замедляет бег времени, и я перестал ориентироваться. Но сегодня я произнесу слово. Сейчас. Я готовился к этому десять месяцев. А может, сотни лет. Не знаю.

AM тогда рассвирепела. Она не позволяла мне похоронить их. Хотя это все равно было невозможно. Как бы я стал рыть могилы в металлическом полу? Тогда она растопила снег. Напустила ночь. Рыча от ярости, наслала на меня саранчу. Ничто не помогало. Они оставались мертвы. Я уязвил-таки ее. И тогда началось. Я думал, что AM ненавидела меня. Я был не прав. Все ее предыдущие выходки были цветочками по сравнению с той ненавистью, которой дышал каждый миллиметр ее посланий. Она заверила меня, что теперь я обречен на вечные муки и спасения мне ждать нечего.

Рассудок мой она не тронула. Я могу спать, мечтать, размышлять, печалиться. Я отлично помню всех четверых. Как бы я хотел…

Впрочем, не стоит об этом. Я знаю, что спас их. Знаю, что избавил их от того, что случилось потом со мной, но все же… Я не могу забыть, как я убивал их. Не могу забыть лицо Элен. Это очень непросто. Иногда я хочу… А, неважно. AM переделала меня таким образом, чтобы я больше не доставлял ей беспокойства. Чтобы не мог разбежаться и, со всей силы двинувшись головой об какую-нибудь панель, раскроить себе череп. Чтобы не мог задержать дыхание и умереть от удушья. Чтобы не мог перерезать себе горло ржавым куском железа. Сейчас подо мной как раз зеркальная поверхность, и я могу видеть свое отражение. Вот как я выгляжу:

Довольно большой студенистый шар. Почти шар. Рта у меня нет. На месте глаз — два белых пульсирующих отверстия, заполненных гноем. Вместо рук — два резиновых отростка. Туловище мое представляет собой бесформенную бугристую массу. Ног у меня нет. Я оставляю за собой влажный след. Тело мое изъедено ужасными серыми язвами.

Таков я на вид: немое, влачащееся по земле существо, в каком никто не признал бы человека. Существо, настолько не похожее на обитателя этой планеты, что называть себя человеком просто непристойно.

Мой внутренний мир: одиночество. Я живу в подземелье, в чреве AM, которую мы создали для того, чтобы она улучшила нашу жизнь. Мы так надеялись на нее… В конце концов эти четверо обрели покой.

AM от этой мысли с каждым днем будет все больше сходить с ума. И от этого мне немножко лучше. И все же… AM победила… Она мне отомстила…

Мне нужно крикнуть, а у меня нет рта.

От древесного питомника в дальнем конце патио[36] и до самой посадочной платформы Транспортера все хозяйство было вверх дном: вершилось действо подготовки к юбилейному приему. Как обычно, Картеру пришлось за всем присматривать самому, иначе, не дай Бог, напутают, а. в последние годы, когда энтузиазм его заметно поубавился, это давалось ему все труднее. Этой осенью ему должно исполниться сорок семь. Он чувствовал смутную неприязнь к жизни в целом, какой она ему представлялась, и ко всем ее составляющим. Возможно, причиной было неумолимое приближение зрелого возраста, от которого не скрыться и в тихой заводи этой заштатной планетки. Так или иначе, на этот раз дело двигалось с еще большим скрипом, чем обычно. Он даже не нашел времени надеть свой наряд — полный вечерний костюм (XIX-XX вв.), включая фрак, — а уже били куранты, возвещая о прибытии первых гостей.

Бросив костюм на кровать, он заторопился через патио к вестибюлю, к посадочной платформе Транспортера — и чуть не врезался головой в какого-то коренного обитателя планеты, непреклонно, столбом — тощим и синеватым, — воздвигшегося посреди мощенной плитами узкой дорожки.

— Что ты тут делаешь? — поморщился Картер.

Узкое синее лошадиное лицо доверительно склонилось к лицу Картера. И тут до Картера дошло: нечто вроде роя кремовых мотыльков, прижимаемое аборигеном к чернильного колера груди, — громадный букет яблоневого цвета.

— Да ты... — начал было взбешенный Картер, но одумался, протянул руки и принял охапку ветвей. Заглянув за недвижного чужака, он с внутренним содроганием бросил взгляд на доставленную с самой Земли яблоню. Нет, перепугался он зря, не так уж она и пострадала. Он пробурчал туземцу что-то кисло-благодарное и сделал знак рукой, чтобы тот освободил дорогу.

Но туземец не тронулся с места. Картер в упор посмотрел на него и обнаружил, что яблоневым цветом дело не ограничивается: тощее и безволосое создание, одетое не более, чем испокон века полагалось в его племени, в честь праздника разукрасило себя замысловатыми поясами, гирляндами и браслетами из местных цветов. Подбор расцветок и орнаментов вероятно имел некий особый смысл, у аборигенов всегда так. Но сейчас Картер был слишком раздосадован и уж конечно слишком занят, чтобы разбираться; впрочем, несколько необычным показалось то, что абориген счел необходимым явиться при гибком копье из темного дерева, с обожженным для крепости острием. Охота туземцам была запрещена. Категорически.

— Ну что еще? — спросил Картер. Абориген (в котором Картер вдруг признал местного вождя) поднял древко и неожиданно сделал несколько медленных, величавых прыжков, плавно вздымая и опуская длинные ноги над добела отдраенными плитами, будто земной журавль во время брачных игр. — «Только, ради Бога, не говори, что хочешь исполнить танец!»

Туземный вождь столь же внезапно вернулся на прежнее место, вновь обратившись в столб и уставившись куда-то поверх головы Картера, — на некий горизонт, однажды потерянный из виду, а ныне скрытый переливчатыми стенами картеровской обители. Картер тяжело вздохнул и озабоченно покосился на эту самую обитель, откуда теперь доносился голос Уны, положенным женским щебетанием приветствовавшей первого гостя.

— Ну ладно, — сказал он вождю. — На сей раз так и быть. Но только потому, что сегодня — годовщина Дня Исхода. И тебе придется подождать до конца обеда.

Туземец сделал шаг в сторону и вновь застыл. Картер ухватил покрепче яблоневый букет и рванулся в вестибюль. Жена развлекала невысокого, в красно-белой рубашке, человека с каштановой бородкой; через плечо у него висела на широкой бордовой ленте инкрустированная слоновой костью гитара.

— Рэйми! — воскликнул, подлетая к ним, Картер. Расположенная в центре зала посадочная платформа Транспортера вновь затрезвонила.

— Знаешь, возьми-ка это, дорогая, ладно? — он сунул ворох яблоневых ветвей в обнаженные пухлые руки Уны. — Все вождь этот. В честь сегодняшнего дня. Ты не знаешь эту публику — ко всему мне еще пришлось пообещать, что он непременно станцует после обеда.

Уна с изумлением посмотрела на него; мягкое, бледное лицо ее дернулось.

— Э-э, я ничего не мог поделать.

Он отвернулся и заторопился к маленькой круглой платформе, откуда уже спускались академического вида пожилой человечек с жидкими прядками седых волос вокруг лысины под ручку с довольно полной курносой особой тех же лет — в качестве костюма оба избрали древнегреческие хитоны. Именно потому, предупредил в свое время Картер Уну, ей не следует надевать хитон: эти двое непременно нарядятся именно так. Сейчас он позволил себе вспомнить об этом не без некоторого удовлетворения.

— Доктор! — воскликнул он. — Лили! Вот и вы! — Он обменялся рукопожатием с доктором. — С Днем Исхода вас обоих!

— Я не сомневалась, что мы опоздаем, — объявила Лили, крепко вцепившись обеими ручками в складки хитона. — Общественный терминал на Арктуре-V, как всегда, забит народом. А доктор и не думал поторопиться, ему говори не говори... — Она взглянула на мужа, но тот уже увлеченно приветствовал Уну и не обращал на нее внимания.