Но сейчас, вечером второго дня, Дня его Рождения (заполненного столь несметным количеством идиотских церемоний, что все в нем трепетало: мозг — от нахлынувших на него нелепых образов, а тело — от усталости), он просто лежал на кровати, закрыв глаза.

Но отдохнуть как следует ему не удалось. А разбудил его и заставил открыть один глаз какой-то посторонний звук, как если бы мотылек бился об оконное стекло. Однако за окном ничего не оказалось, и он совсем было уже опять закрыл глаза, когда его внимание привлекло знакомое пятно плесени на потолке, напоминающее очертаниями остров.

Он рассматривал этот остров с его фиордами и заливами, его бухтами и длинным перешейком, соединяющим северную и южную его половины, несчетное количество раз. Он помнил наизусть контуры полуострова, заканчивающегося цепочкой крошечных островков, похожих на бесцветные бусинки. Он знал все его реки и озера, не раз ставил на якоря свои воображаемые корабли в его безопасных гаванях или, наоборот, уводил их в открытое море во время отливов, обнажавших ужасные рифы, прокладывал курс к новым землям.

Но сегодня он был не в том настроении, чтобы играть в детские игры, и единственное, что занимало его, была муха, медленно ползущая поперек острова. «Ты смотри, какой бесстрашный исследователь», — пробормотал Мальчик себе под нос, и в тот же момент перед его глазами возникли ненавистная гора, и четырнадцать глупейших ясеней, и все эти дурацкие подарки, преподнесенные ему на золотом подносе (затем только, чтобы через двенадцать часов вновь оказаться в сокровищницах дворца), и сотни знакомых лиц, каждое из которых напоминало ему о какой-нибудь обязанности — обязанности, которую необходимо было исполнить в соответствии с ритуалом, так что он забил руками по постели, крича: «Нет! Нет! Нет!», и плакал до тех пор, пока муха не пересекла весь остров с востока на запад. Потом она поползла вдоль береговой линии, не испытывая, по-видимому, никакого желания пускаться в опасное плавание по морю-потолку.

Хотя только крохотная часть его сознания была занята наблюдением за мухой, но Мальчик вдруг понял, что видит себя этим насекомым, что исследование становится для него чем-то большим, чем просто слово, чем-то неотделимым от опасностей и одиночества. И тут его полностью захватила мысль о восстании — восстании не против какой-то конкретной личности, а против мертвого круга символов.

Он страстно желал (теперь он понял это) обратить свой гнев в какое-то действие — вырваться из замкнутого круга заранее обусловленных поступков, попытаться получить если не окончательную свободу, то свободу хотя бы на день. На день… На один восхитительный день восстания!

Восстание! На меньшее он был не согласен.

И вправду ли он грезил столь смелым шагом? Разве он забыл все обещания, которые давал еще давно, совсем маленьким, да и потом, по всяким подходящим случаям? Все торжественные клятвы, которые привязывали его невидимыми нитями к этому дворцу?

И тут где-то между лопатками у него забегали мурашки, словно там отрастали крылья, и он услышал шепот, становящийся все громче и настойчивее: «Ведь это совсем ненадолго. В конце концов ты всего лишь мальчик. Какие радости ты видел в жизни?» Он приподнялся на кровати и не сдержал громкого крика:

— О, будь проклят этот замок! Будь прокляты эти законы! Будь проклято все! — Он увидел себя сидящим на краю постели, и сердце его бешено колотилось. Мягкий золотистый свет пробивался в комнату через окно, сгущаясь в некую дымку, и сквозь эту дымку угадывался двойной ряд знамен, колышущихся на крышах в его честь.

Мальчик глубоко вздохнул, обвел взглядом комнату, и этот взгляд остановился на чьем-то лице с горящими глазами. Совсем молодом лице, хотя лоб уже был изрезан глубокими морщинами. На шее висел пучок индюшачьих перьев.

Собственно, по этим перьям он понял, что смотрит на самого себя, и, отворачиваясь от зеркала, сорвал с шеи нелепый амулет. Он должен был всю ночь проходить с этими перьями — с тем чтобы на следующее утро вернуть их Наследному Перьехранителю. Соскочив с кровати, Мальчик долго топтал ногами рассыпавшуюся в труху реликвию, а затем пинком загнал ее в дальний угол.

И снова на него накатили жажда действия и мысли о побеге. О побеге куда? И когда? Когда? «Черт возьми, да сейчас! Сейчас! Сейчас! — уговаривал голос. — Вставай и уходи. Чего ты ждешь?»

Но у Мальчика, так рвавшегося уйти подальше отсюда, что всего его трясло, был холодный ум, совсем не детский. Сейчас перед ним стоял вопрос, который было нелегко решить: уходить немедленно, днем, или дождаться темноты? На первый взгляд стоило подождать захода солнца и взять в союзники ночь, чтобы под ее покровом пробраться лабиринтами замка, которые он изучил так хорошо, на улицу, освещенную только светом звезд, и идти… идти.

Но, несмотря на явные выгоды ночного бегства, оставалась опасность заблудиться или угодить в руки стражи.

Хотя ему едва исполнилось четырнадцать лет, у него было достаточно возможностей испытать свою смелость в этом страшном замке, и не раз его охватывал ужас, рожденный не одним лишь молчанием и мраком ночи, но и ощущением, что за ним следят, как будто сам замок или дух этого старинного места шел за ним туда, куда шел он, и останавливался, когда останавливался он; Мальчик всегда чувствовал его дыхание за своей спиной, чувствовал, как кто-то невидимый наблюдает за каждым его движением.

Вспоминая сейчас свои блуждания, он слишком хорошо понимал, насколько страшнее будет для него остаться одному во мраке — на земле, чуждой самой его жизни, в местах, далеких от замка, в котором он все же, хотя и не любил многих его обитателей, всегда был среди своих. Ну что же, во все времена существовали ненавистные вещи, те, что ненавидели — и любили. Так ребенок тянется к тому, что ему незнакомо, привлеченный самим процессом узнавания. Но оказаться в полном одиночестве там, где не знакомо ничто, — этого он боялся и к этому стремился. Что же за восстание без риска?!

Нет. Он не начнет побег во мраке. Это было бы безумием. Бежать надо перед самым рассветом, когда весь замок спит, бежать в предрассветных сумерках, наперегонки с солнцем — Мальчик на земле, а солнце в небесах, — только они вдвоем…

Но как вытерпеть свой характер, медленно ползущую ночь, бесконечную ночь, лежащую впереди? Спать казалось невозможным, хотя поспать было надо. Мальчик выскользнул из постели и решительно подошел к окну. Солнце еще стояло над зубчатым горизонтом, и все вокруг плавало в белесом тумане. Но так продолжалось недолго. Недвижимая картина вдруг стала совсем другой. Башни, еще мгновение назад казавшиеся легкими, почти бесплотными, парящими в золотистом воздухе, теперь, когда погасли последние лучи солнца, стали похожими на черные гнилые зубы.

Дрожь пронеслась над окутанной мраком землей. Вылетели на охоту первые совы. Снизу донесся крик. Слов было не разобрать, но голос звучал сердито. Ему ответил другой. Мальчик высунулся из окна и посмотрел вниз. С такой высоты спорящие казались не больше подсолнечного семени. Раздался удар колокола, затем второй, и вот уже звонило множество колоколов. Их голоса были разными — суровыми и мелодичными, в одних явственно слышался металл, в других — усталость, тут были колокола страха и колокола гнева, веселые и печальные, грубые и нежные, ликующие и унылые. На малое время они заполнили пространство своим гулом, опустившимся на громаду замка металлической вуалью. Потом звон начал стихать, колокола один за другим замолкали, пока не стало ничего, кроме беспокойной тишины, посреди которой над крышами прошелестел бесконечно далекий неспешный и хриплый голос, и Мальчик у окна услышал, как последние низкие ноты умерли в тишине.

На мгновение Мальчика захватило знакомое величие происходящего. Колокола ему никогда не надоедали. Но тут же, когда он хотел отойти от окна, все они зазвонили вновь, да с такой силой, что заставили его нахмуриться, — Мальчик не мог понять, что это значит. Затем они ударили еще раз, и еще, и только когда затих последний, четырнадцатый удар, стало ясно, что колокола звонят в его честь. На время он совсем забыл о своем особом положении в этом мире, и колокольный звон стал ему напоминанием. Господи, куда деться от этого Дня Рождения?! Казалось бы, любому мальчишке должны быть приятны знаки внимания, которые ему оказывают. Но только не молодому эрлу. Вся его жизнь была отравлена различного рода торжествами, и счастливейшими мгновениями в ней были те, когда он мог остаться один.