Сейчас тоже есть безусловно умные люди, к ней непричастные, но притворяться ищущим правды уже не надо, и потому – очень много взрослых книг. Никакие ссылки на Ходасевича не убедят, что играть на понижение умный человек не обязан. Мы проходим особое испытание, слишком уж много люди врали, не в «советское время», а давно, может быть – всегда. Скорее всего, это похоже на юность: заметны те, кто отшатнулся и стал играть на понижение, и те, кто противопоставил этому жёсткость, граничащую с глупостью. Настоящее детство может выдержать только поистине взрослый, мудрый человек.

Но есть и такие люди, иначе никто не читал бы книжек о кошках и об ослице. Мало того – не так всё просто, и явственно циничные люди горевали над ними. Может быть, циничным становится разум, скажем точнее – те привычки мысли, которые его заменяют, но не сердце в библейском смысле этого слова? Массовая словесность, обращённая даже не к сердцам, а к утробам, это учла, она очень четко разделяет добро и зло, хотя уже есть и такая, которая их не разделяет. Мне кажется, эта, вторая, не продержится – чтобы питать цинизм без ума, читать вообще не стоит, лучше подойдёт соответствующая музыка или что-нибудь зрительное (всё-таки слово не зря называется словом!).

Гэллико нетрудно отнести к массовой литературе, но что-то мешает. Конечно, если принять, что без «игры на понижение» истинной литературы нет, не помешает ничто. Однако придётся выбросить многое из классики; это, собственно, и делают последовательные англичане соответствующей школы. Если согласиться с ними, книги его окажутся за пределами словесности. Но там же будут и Честертон, и Льюис, и Чарльз Уильямс, а отчасти – и те, кого мы недавно назвали.

Печальный и взрослый Грэм Грин об этом думал. Правда, ему самому удавалось писать романы, где мир – беспросветен, но в том-то и суть, что беспросветен мир, а не жертва и не чудо, спасающие его. Так вот, Грэм Грин чудом и жертвой спасшийся от цинизма, писал так: «…Если литература должна изучать природу человеческую, христианской литературы не бывает. Тут – явное противоречие: безгрешная литература о грешном человеке. Мы можем создать что-то великое и высокое, выше литературы – и, создав, увидим, что это не литература вообще». («Почему я пишу»).

Наверное, в этом смысле книги Гэллико – не литература. И всё же, вынося на время за скобки размышления о том, есть ли в несомненной литературе остаток, оправдывающий её «при свете совести», можно подумать о другом. Сейчас, когда цинизм всё чаще сочетается с той категоричностью, которая и есть первый признак глупости, хорошо прочитать дурацкую, детскую книжку.

На этом бы и кончить, но от древних сказок до «царского пути» у Отцов Церкви все говорят нам: видишь Сциллу – ищи Харибду. В чем же она? Нет ли у взрослых ещё одной, как бы противоположной особенности?

Увидеть её нетрудно, почувствовать – ещё легче. Назовем её «игрой на повышение». Тут будет и категоричность, и важность, и глупость – но не только. Остается особый привкус несвободы и неправды, из-за которого Сцилла так часто кажется истиной и свободой. Проще всего назвать это привкусом фальши, но надо помнить, что тут – не сознательная ложь, а некая «неправда о себе», искажённый взгляд на себя. Честертон ударил сразу и по Сцилле, и по Харибде, когда сказал: «Я никогда не относился всерьёз к себе, но всегда относился всерьёз к своим мнениям».

По-видимому, такое свойство дети тайной не считают, но мгновенно чувствуют и замыкаются. Внешне они могут и бежать, и подыгрывать; слушать – не будут. Детские книжки очень часто оставляют такой привкус – видимо, как мы уже говорили, значит это, что автор всерьёз относится к себе, а не к своим мнениям.

Этого нет у Льюиса в сказках о Нарнии, у многих нет, в частности – у Гэллико. Именно в таком смысле его книги – лёгкие и смешные. Но несчастная словесность для детей никогда от этого не застрахована, к любой лёгкости можно прибавить особую, снисходительную, слащавую интонацию.

И, наконец, ещё одно. Только что мы говорили о том, что цинизм может сочетаться с эгоцентрической высокопарностью. Конечно, может – это иллюзия, что Сцилла и Харибда противостоят друг другу. Они добру противостоят (простите за высокое слово). Друг на друга они похожи тем, что в центре – не Бог, не ближний, а несчастное, распухшее «Я». Скорее всего, и там, и там оно недобрало любви, а уподобиться зерну – не хочет. Здесь я остановлюсь, это миллион раз написано. Ни Сцилла, ни Харибда всерьёз этого не примут, а те, кто избежал их, – знают сами.