Справедливость и право, продолжает уже Меркель, которые совершенно игнорировали бы значение силы, оказывали бы этим вредное влияние на развитие моральной энергии в обществе. Ибо развитие это совершается при напряжении всех, в том числе и нравственных сил, при обнаружении их не только в качественно хороших, но и в количественно могущественных проявлениях. Таким образом, зависимость права от победоносной силы знаменует собой не пожертвование лучшего дела, то есть дела более благородных сил, а напротив, его усиление.

Стоит ли говорить, что вся эта историко-общественная теория оставляет место для серьёзных сомнений. Прежде всего, несомненно, что сила могущественных партий всегда влияла на законодательство, и нравственному требованию, которое имеет за собой лишь слабое меньшинство, не легко добиться признания. Однако это положение далеко не имеет безусловного характера. Справедливость есть сама по себе сила, и торжество её на земле зависит не от одного сосредоточения власти в руках нейтральных инстанций, как думает, по-видимому, Меркель, но и от присущей ей способности овладевать сердцами людей и пробивать себе дорогу, несмотря на препятствия. Поэтому она имеет свойство усиливать факторы, с ней соединяющиеся. Перед сознанием справедливости государственных реформ, предпринимаемых в пользу слабых, должны бывают иногда склоняться и могущественные партии. Из этого сознания государственная власть, равно как и заинтересованные стороны, могут черпать сильнейшие стимулы при осуществлении своих планов. За примерами далеко ходить не надо – освобождение крестьян, свершившееся почти на наших глазах вопреки всем известной могущественной партии, ярче всего иллюстрирует высказанные только что соображения. Точно так же не можем мы согласиться с утверждением Меркеля, будто бы зависимость права от победоносной силы знаменует собой укрепление дела победоносных сил. Побеждают и гунны, и авары, и монголы, и орды Тамерлана. Энергия в борьбе и торжество над противником могут оказаться и на стороне неправого дела. Эгоистические интересы возбуждают энергию не менее, чем благородные стремления. И в иных случаях зависимость права от победоносной силы может действительно оказаться пожертвованием лучшего дела. В этих рассуждениях Меркель, по-видимому, выступает наследником Иеринга, который считал результаты развития, достигнутые человечеством, настолько неизбежными, что если бы, по его словам, история возобновлялась сотню и тысячу раз, люди всегда приходили бы к тому же пункту, на котором мы находим их теперь. Ещё Спиноза говорил, что человек не свободен, так как он может делать только то, что необходимо вытекает из его природы. Но следует ли из этого, что из природы человека необходимо вытекает только зло? То вечное и бесконечное существо, которое мы называем Богом, или природой, действует по такой же необходимости, по какой оно существует.

Новейшая философская мысль поддерживает подобные взгляды. В последнее время, утверждает, например, Паульсен, эволюционная философия приходит к такому воззрению: известный жизненный тип и его проявление в деятельности есть фактически цель всякой жизни и всякого стремления.

Нетрудно видеть, что подобные взгляды в значительной степени, а, пожалуй, и полностью отрицают в человеке свободу воли.

Пухта говорит в своей "Энциклопедии права", что эти попытки пользуются известной популярностью у тех, которые привыкли ставить разум выше всех других человеческих сил, довольствуясь в одном лишь этом видеть себя выше животных и не желая стать на ступень, ведущую к более высоким сферам. И так действительно случилось, что отождествляли доброе с разумным, неразумное со злом и усматривали в разуме принцип свободы, не обращая внимание на лежащее в этом утверждении противоречие. Если зло есть неразумное, то свобода, носящая в себе возможность злого, не может быть выведена из разума, исключающего понятие зла, точно так же и наоборот: согласно требованию разума доброе должно бы было совершаться необходимо. Требование же, чтобы доброе совершалось посредством свободы, не исключающей возможности злого, противоречит разуму. Разум не есть принцип свободы, а, напротив, элемент, противоположный свободе, и таковым являлся искони, ибо свобода без морали невозможна.

Разумно только необходимое; поэтому философия, имеющая в виду только "постижение разумного", как определяет естественное право Гегель, неминуемо должна отречься от постижения свободы. И если она для спасения своей универсальности всё действительное включает в круг разумного, подразумевая, что всё, что разумно, то действительно, и что действительно, то разумно, то есть необходимо, то она лишает нас свободы, которую этим самым признаёт недействительной. Философы, выводящие право из разума, находятся вне своего предмета. Они или вовсе не доходят до понятия права, или доходят, делая скачки. Аксиденция ни в коей мере не может претендовать на звание основополагающего закона истории. В истории есть неизбежное, а есть только возможное, и история права в особенности способна служить тому доказательством.

Михаил отправился в Ягодное в первых числах июля. Он специально выехал в воскресенье, чтобы не споткнуться о выходные, и одолел дорогу в семь часов, что считалось результатом средним. Ещё с Нового года, когда искал ложку, а может быть, с самого того момента, когда они с Людкой неожиданно встретились в отделе кадастровой палаты, образ её запечатлелся и всё более властно располагался в его душе. Однажды им овладело неистребимое желание позвонить ей. Во время встречи в Сараях они не обменялись телефонами, но номер можно было узнать. «Но зачем, – спрашивал он себя. – Для чего? В самом деле. Что я ей скажу? Как это всё будет странно, нелепо выглядеть». В памяти его она оставалась девочкой, подружкой детства, но вот он встретил женщину, и непредвиденным образом она взволновала его, и зов плоти, владевший им, угрожал осквернить самые чистые воспоминания жизни. "Мало ли женщин я знал? – старался унять он свою страсть этим вопросом, взывающим к разуму, но, дивясь себе, глядя на себя словно бы со стороны, всё-таки отправился к Марье Николаевне.

– Людмила-то не приезжала? – осторожно, между прочим, спросил он.

– Приедет, – заверила Марья Николаевна, ничего не почуяв. – Звонила она Тоне, сказала, что приедет. Она своих-то ребят отправила в Анапу, в детский лагерь. Двое у неё – мальчик старший и девочка ещё… А вот ты видишь, – добавила она, помолчав, – в социальной службе она работает. Как же это называется? Я и не знаю. – И, отчаявшись вспомнить точное название учреждения, вздохнула в досаде.

– Это в Рязани? – спросил Михаил, хотя уже прекрасно об этом знал.

– Там, там, – кивала головой Марья Николаевна и тут же мысль её перескакивала на другое. – По телевизору-то что говорят, – приговаривала она. – Америке нас хотят продать. Говорят, грузины эти всё устроили.

– Точно грузины, не армяне? – уточнил Михаил, придав своему голосу как можно больше равнодушия.

– Грузины, – уверенно сказала Марья Николаевна, ничуть не удивившись, что столичный житель не знает таких простых истин. – По телевизору сказали, они-то знают…

В роскошестве зелени, которой владел буйный ветер, в нежном дурмане цветущих полевых цветов, в терпком запахе трав, ничего не знавших о грузинах, такой разговор казался настолько неуместным, что напоминал комбайн на огороде.

Михаил слушал Марью Николаевну, и всё беспокойное бремя той смеси чувств и мыслей, владевшей им до приезда в деревню, к его радости отпадало как струпья. Здесь все политические московские страсти истаивали, точно туман: равнодушно шумела под ветром листва, лениво гребли куры, и жизнь, чуждая суеты, как будто противница самой мысли, именно текла в тех же пределах, в каких она свершала своё движение и сто, и двести, и триста лет назад, как текла Пара в поросших ольхой и осокорем берегах. Взгляд его умиротворённо блуждал в полях, поднимался к молочно-белому вспенившемуся облаку и снова возвращался к старому клёну, однобокая крона которого была похожа на это вспенившееся облако. Плотные листья побегов молодого тополя ударялись друг о друга, словно аплодировали ветру. Какая-то незнакомая женщина в красном платке, снисходительно прижав подбородок к шее, разговаривала с грязной белой козой, привязанной к столбику, но было далеко и слова её относил ветер. Пенились листья ракит, хотелось завалиться в траву и просто жить, бездумно скользить глазами за перемещениями солнечных пятен и ни о чем не заботиться, ведь всё в ней уже определено: время жить и время умирать, время сбрасывать листья и время возрождаться, и не было в этом мире, наполненном мягким шумом, места только двум вещам: страху и отчаянию, потому что не слышалось в этом пенном шуме ни роптания, ни обречённости.