Исстари соловьёвские яблоки возили в Москву вместе с людьми Урляповых, владевших богатым имением Троицкое, славным своими садами. Если главное богатство Соловьёвки составляли сена, то Троицкое последние годы держалось садами. Заложенные на местах с высокой подпочвенной водой, груши французских сортов «Фондат де буа» и «Клерже» вымерзли в первую же зиму, и тогда отставной генерал-майор Урляпов пригласил знаменитого садовода Центральной России Александра Кондратьевича Грелля, который сумел поправить дело. В подпочве был проложен гончарный дренаж, и после перевивки груш на сибирский боярышник французские сорта стали выдерживать сильнейшие морозы.

Плодовые сады давно уже сдавались помещиками в аренду почти задаром. Хозяева боялись возни с урожаем, со сбытом яблок, и на помещичьих садах сильно наживались, в особенности на этом деле специализировались мещане города Богородицка. Тамошние съёмщики садов, "рендатели", захватили чуть не всю центральную Россию. Знаменитые яблочные рынки в Москве на Болоте и в Питере в "Апраксином дворе" жили этими садовщиками. Но старинный приказчик Урляповых имел в Москве на Болотной площади своего человека, и сбыт урожая всегда был у них обеспечен.

На Преображенье снимали яблоки; священник местного прихода святил их, и обозы с яблоками отправляли в Москву по старине, ибо тарифов железнодорожных боялись. Дорога забирала пятеро суток.

Обоз с яблоками ушёл на Москву по заведенному порядку, но к сроку не возвратился ни Игнат, ни Троицкие. Не знали, что и думать, и предполагали даже, не напали ли лихие люди. Александра Николаевна хотела уже дать знать в полицию, но оказалось, что в церкви на Всесвятской улице, что близ Болотной площади, по желанию местных торговцев должно было быть совершено торжественное молебствие о даровании победы над врагами. Богослужение совершалось перед привезенными святынями из Большого Успенского собора и чтимыми в Москве чудотворными иконами соборным служением, при большом стечении богомольцев, и Игнат решился дождаться такого события.

– Чину-то, чину! – восторженно рассказывал вернувшийся Игнат Гапе, поившей его чаем. – Стой сутки за службой, есть-пить не захочется, так бы и не вышел из церквы-то… Одно слово – Москва!

– Ну, уж если собором служили, – раздумчиво сказала Гапа, – то где ж японцу устоять.

– Никак не устоять, – подхватывал распаренный чаем Игнат.

Пленных японцев везли и в Москву, и в Новгородскую губернию, и в Тверь на почтовых поездах. Появились они и в Рязани. Осенью прибыл из Пензы первый транспорт в количестве 10 офицеров и 249 нижних чинов. Уездная управа осматривала целый ряд новых помещений для размещения японцев. Однажды стало слышно, что почти два десятка этих пленников угодили в соседнюю волость. Со всей округи ездили смотреть на них, точно в зверинец. Ездил грешным делом и Игнат.

– Куда не хорошо! – заключил он, вернувшись. – Мелковат народ. Мне одному пятерых бы надо на левую руку, и то не совладают со мной. А вот, поди ж ты, вояки какие.

Сумерки окутали Соловьёвку. Кричала выпь.

Александра Николаевна всё ещё питала надежды, что жребий войны не коснётся Павлуши: вернувшись в строй в январе 1904 года, он оставался у себя в экипаже. Все наличные офицеры кронштадтского порта были расписаны по судам 2-й эскадры Тихого океана, которую готовили на помощь артурцам, а на их должности вызывали офицеров из запаса. На эскадру Павлуша не попал, а был переведён в гвардейский экипаж, офицеры которого почти поголовно составили экипаж нового броненосца «Александр III», и Александра Николаевна перекрестилась.

Лето прошло спокойно, но вот поползли слухи, что под влиянием статей капитана 2-го ранга Кладо в "Новом времени" в помощь адмиралу Рожественскому, ушедшему 2 октября, собирается ещё один отряд. Уже 22 декабря 1904 года контр-адмирал Николай Иванович Небогатов поднял свой флаг на броненосце "Император Николай I", и ему было предписано без промедления следовать на соединение со 2-й эскадрой Тихого океана.

Назначенные ему корабли прежде не составляли отдельного соединения и не имели постоянного флагмана, а летом входили в Учебные отряды, где на них обучали офицеров и нижних чинов, заменявших часть постоянного экипажа. На зиму же в вооружённом резерве в Либаве на кораблях оставались сокращённые экипажи. Офицерский состав отряда почти полностью обновился, на вакантные должности назначили добровольцев, в которых ещё не было недостатка. И тут уже Павлуша не упустил своего случая. Без особого труда он перевелся с яхты "Александрия" на броненосец береговой обороны "Адмирал Сенявин". И, хотя броненосец иронически именовали самотопом, Павлуша только кривился. Поскольку ещё его прадед служил в море под началом Сенявина, в этом назначении он усматривал некую провиденциальность, перст судьбы.

В письме к матери Павлуша писал: не стоит беспокоиться, а чему быть, того не миновать. "Не иначе, дорогая матушка, – писал он, – само Провидение ведёт нас. Посудина наша старовата, хода делает всего 11 узлов, да и размерами уступает любому новому крейсеру раза в три, хоть и грозно называется броненосцем береговой обороны, ну да и мы не посрамим хотя бы то славное имя, которое она носит. Уверен, что отец, и дед, и прадед гордились бы мною и т. д. Ты, может быть, читала статью в "Новом времени" от 5-го декабря? Автор её, отвечая выкладкам Кладо, судит вполне справедливо: "Да на что нам боевой коефициент, у нас есть свой "русский коефициент", и коефициент этот гласит: " Сила не в силе, а в решимости". "Ах, дурак! Ах, мальчишка!" – твердила Александра Николаевна, переходя из комнаты в комнату с письмом в руке. Но поделать было уже ничего невозможно.

Михаил сидел в Соловьёвке, как привязанный. Здесь в этом доме, где в вечном полумраке на учёте был каждый звук, Михаилу хорошо думалось о своём. Билась ли о стекло заблудившаяся муха, гудел ли в тишине электрический счётчик, приносил ли ветер из-за речки собачий лай, – всё это давало понять, что жизнь куда шире, чем иногда кажется, и от этого открытия по телу пробегала сладостная дрожь.

Долгое время – не всей, конечно, жизни, а только осознанной её части, Михаил пребывал в прекраснодушном заблуждении, что в ней, жизни он является не то чтобы прохожим, каким некогда громогласно объявил себя Есенин, а скорее просто её свидетелем. Род его занятий, а именно фотография, поддерживали в нём эту опасную ошибку. Видоискатель и объектив ограждали его от мира, не делали ни участником, ни соучастником, а надёжно сохраняли за ним статус наблюдателя. И действительно, человек с фотоаппаратом – это далеко не то же самое, что человек с ружьём.

Крушение эпохи, в которой он прожил половину жизни, ему довелось испытать в такой символической форме, что теперь, по прошествии лет, когда он вспоминал ту сцену в Спитаке, не верилось, что всё могло быть именно так. В низинах пологих холмов, покрытых инеем, почему-то горами лежала мёрзлая капуста. В величественных руинах элеватора круглые сутки стучали отбойные молотки. Солнечные морозные дни покрывались ясными звёздными ночами. Спасательный отряд Московского университета брался за любую работу: однажды по просьбе пожилого армянина, потерявшего дом, копали на месте, где предполагался погреб. Погреб действительно нашли, а в нём целую коллекцию бесценных армянских коньяков. Хозяин погреба долго перебирал свои бутылки, и наконец пожертвовал спасателям "Наири" двадцатилетней выдержки. Неподалеку громоздились развалины продовольственного магазина. Трёхлитровые банки с персиковым соком стояли в живописном беспорядке, и было совершенно непонятно, кто их расставил, точно шахматные фигуры: несчастье так бы не поступило. Некоторые из них уже полопались, разорванные замерзшим соком, некоторые ещё держали форму. Мороз жёг. Тут и там высились поленницы наспех покрашенных темно-синей краской гробов, которых заготовили в чрезмерном количестве: почти всех погибших уже нашли и похоронили. Какой-то долговязый студент недолго думая стащил крышку с вершины такой пирамиды и ловко расщепил её своим туристским топориком. Рядом валялся увесистый том. Книгу подняли и пролистали. Оказалось, что это был том из полного собрания сочинений Ленина на армянском языке. Тот же студент выдрал нужное количество страниц, со знанием дела разложил костёр, и содержимое банок растапливали над его веселым пламенем. Железная эмалированная кружка, куда мастера дозировок, подсвечивая фонариками, вливали драгоценную жидкость, ходила по кругу. Михаил сделал свой глоток, и на несколько минут счастье овладело им. Тепло разлилось по телу, весело трещал горящий гроб. Эта минута запомнилась на всю жизнь: за что-то благодаривший пожилой армянин, мужественный в своем несчастье. Оттаявший персиковый сок с колючими льдинками… На въездах в исчезнувший город сухо звучали автоматные выстрелы: говорили, что это на постах стреляли в мародёров. Звёзды поёживались на близком в горах небе. Костёр из сочинений Ленина и гроба, коллекционный "Наири" – во всём этом не было ни позы, ни кощунства. Всё это было необычно, забавно и мрачно.