– Невесту-то не сыскали? – встретила его Екатерина Васильевна своим обычным уже вопросом. Алянчиков, сидевший на диване рядом с ней, беззлобно усмехнулся.
– Такой, как вы, нет, а другой не надо, – коротко и ясно отвечал Сергей Леонидович. – Сыграйте-ка что-нибудь из "Снегурочки" Римского-Корсакова, – с неожиданной для себя развязностью попросил он Екатерину Васильевну, и она послушно села за рояль.
Когда Екатерина Васильевна исполнила увертюру и отняла от клавиш свои точёные руки, Сергей Леонидович решительно сказал:
– Не сыскал.
Нарольские переглянулись, Алянчиков с деланой рассеянностью глядел в окно.
– О, – воскликнула Екатерина Васильевна, – тут что-то особенное. Что-то тут да не так.
Сергей Леонидович, подавленный этой прозорливостью, потупил очи, и, чтобы избавиться от непонятного ему разговора, наконец, под лёгкую минуту, посмеиваясь, рассказал про заповеданный лес. Вопреки его опасениям, Нарольские встретили его рассказ об этой операции не только без какой-либо насмешки, но с полнейшим сочувствием.
– Дорогой мой, – сказал Александр Павлович, – я, хотя и закончил Императорское училище правоведения, далёк уже от этих дел, однако, знаете ли, иногда поглядываю за новинками. И вот к чему я пришел: не бывает права без этики. А эта последняя имеет безусловно религиозное происхождение. Право, согласно такому воззрению, относится к нравственности, как часть к целому, как фундамент к зданию. Насколько мне известно, это недавно возникшее воззрение, но оно уже завоевывает себе немало сторонников. Поглядите, как делят землю наши крестьяне: в хозяйственном отношении это деление во многом неудобно, но по совести и по праву оно справедливо в высшей степени. А что ещё важнее, оно представляет собой настоящую церемонию. Но что же мы видим теперь? Мистический авторитет просто свергнут и изгнан, и престол истого разума утверждён без всякого сопротивления. Чувства и воображение, ещё недавно безраздельно связанные с религиозными верованиями, обращаются к философии и положительной нравственности, которая сама должна управлять человеческими действиями. Но вот центральный вопрос: способна ли она к этому?
– Но это удивительно, – воскликнул Сергей Леонидович. – Ведь вы сейчас сказали именно то, что я пытаюсь провести в своей диссертации.
– Ну-с, и отлично, – улыбнулся Нарольский. – Когда двум неглупым людям независимо друг от друга приходит в голову одна и та же мысль, значит, чего-то она да стоит. А теперь прошу за стол, – деловито сказал он, распечатывая карточную колоду.
Но сыграли всего один робер. Завязавшийся случаем разговор по-видимому заинтересовал всех, так что собравшиеся оставили карты.
– То же самое скажу о судьбе. Вам ли мне говорить, – Александр Павлович глянул на Сергея Леонидовича, – что поначалу судьба понималась и покорно принималась как неотвратимая сила. Не вы ли сами в прошлом году развивали именно этот взгляд? Общее развитие идей дало повод к более свободному пониманию идеи судьбы.
– Что ж, это верно, – подумав, согласился Сергей Леонидович. – Формула судьбы начинает видоизменяться. Если раньше существа, ведающие судьбой, персонифицировались, то с появлением понятия о верховном и, главное, единственном существе, персонифицируется уже сама судьба. Прекрасно это колебание видно в "Беовульфе". Автор как будто и сам не знает, то ли "Судьба-владычица" сама вершит людские жребии, то ли она уже во власти иного сюзерена. Отныне это "Создатель, Повелитель Времени", он же и "Судеб Владыка". И управляет ими единовластно, посредники больше не нужны. Вот такой здесь переход.
– Именно, – кивнул Александр Павлович. – Но в наши-то дни, когда ниспровергают Бога… А ведь недалеко то время, когда провозгласят: человек хозяин своей судьбы. – Александр Павлович тонко засмеялся, не размыкая губ и поочерёдно оглядывая сидевших за столом. – Однако остаётся всё же некий безличный остаток, действующий с фатальной необходимостью, всё тот же неотвратимый рок. Но если так, то что постигло того несчастного курьера, который имел неосторожность находиться рядом с Сипягиным? Парки ему судьбу, что ли, наткали? На роду ему было написано? Нет. Это был рок. Неотвратимый, не из чего невыводимый. А ведает про то Бог проведом своим, – несколько злорадно произнёс он, и подмигнул своей жене.
– Вот хоть бы взять и наше царство-государство, – продолжил Александр Павлович. – К чему стремятся думцы? Ведь ясно как белый день. Они хотят власть взять на себя, царь им мешает. Но выйдет ли из этого что-то путное? Сомневаюсь, очень сомневаюсь. Он тоже такой же остаток, не выводимый ни из чего. Вообще неограниченное самодержавие ни в коем случае не означает ничем не ограниченного произвола. Самодержец изначально понимается в смысле внешней независимости, а вовсе не внутреннего полновластия. Внешняя независимость не подразумевает, а сейчас уже тем более, той полноты политической власти, тех государственных полномочий, которые не допускали бы разделения власти государем с какими-либо другими внутренними политическими силами.
Сергей Леонидович подлил себе чаю.
– Человек слаб. Нельзя его оставлять наедине с собой, – сказал Александр Павлович и, грозно сдвинув брови, выразительно посмотрел на свою жену.
Екатерина Васильевна несколько смутилась и опустила глаза, но что ещё более поразило Сергея Леонидовича, так это то, что и Алянчиков потупил очи, отвернул лицо и стал теребить угол гобеленовой скатерти.
– Вы ведь, верно, Хфедюшку этого знаете? – насладившись этой картиной, обратился Александр Павлович к Сергею Леонидовичу. – Ну вот этого блаженного, что бродит тут по волости и кликушествует?
– Ну как же не знать, – сказал Сергей Леонидович весело, потому что старчик Хфедюшка вызывал в нём безотчётную симпатию. – Он у нас частый гость.
Все помолчали.
– Так вот, сударь, – возгласил Александр Павлович, – доложу я вам, ведь такие как он и есть олицетворенная улика. Око Божье.
– Без дополнительной юрисдикции, – и снова с притворной грозой глянул на супругу и на Никанора Кузьмича, но они уже оправились, глаза Екатерины Васильевны снова бросали дерзкие молнии, а Никанор Кузьмич, оставив скатерть, смотрел молодцом, – без дополнительной юрисдикции все дела человеческие обречены утонуть в гордыне и самолюбовании. Отсюда понятен этот загадочный феномен, когда при любом деле наличествует нечто, остаток, ни из чего невыводимый.
– Если позволите, – подал голос Никанор Кузьмич. – Я вот давеча смолчал, а должен всё же заметить, что и сам Кант так и не смог найти объяснения происхождения нравственного закона. В сущности, он отказался от решения этого вопроса, вынужден был признаться, что он совершенно не в силах найти в человеке источник уважения к нравственному закону, признав непостижимость этой способности, указывающей на божественное происхождение. Сама эта непостижимость, по его мнению, должна поднять дух человека до энтузиазма и дать ему силу идти на всевозможные жертвы, которые потребует от него уважение к своему долгу. Вместе с тем Кант также показал, что для обоснования нравственности недостаточно и одного только чувства симпатии или сочувствия. Как бы высоко ни было развито в человеке чувство симпатии к другим, тем не менее в жизни бывают минуты, когда это высоконравственное чувство вступает в противоречие, хотя бы и краткое, с другими стремлениями нашей натуры: человек вынужден решать, как ему следует поступить в данном случае, причём в человеке в эту минуту громко говорит нравственное сознание. Коренной вопрос этики и заключается в том, при помощи какой же способности человек разрешает эти столкновения двух влечений и почему решение, которое мы называем нравственным, даёт человеку внутреннее удовлетворение и одобряется другими людьми? В этом и заключается главный вопрос всего учения о нравственности, и на этот вопрос Кант не дал ответа. Он только указал на внутреннюю борьбу в душе человека и признал, что в этой борьбе решающую роль играет разум, а не чувство. Но и такое указание не есть ещё решение вопроса, так как вслед за ним встает новый вопрос: "Почему же наш разум решает так, а не иначе?" Сказать, что при столкновении двух влечений разум руководится полезностью нравственного, Кант справедливо отказался. Конечно, соображения о пользе нравственных поступков для человеческого рода имели большое значение в выработке наших нравственных понятий, но кроме этого в нравственных поступках остаётся ещё нечто, не объяснимое ни привычкой, ни соображениями о пользе или вреде для человека. И это "нечто" мы обязаны объяснить. Но ведь ещё нужно объяснить, почему мы чувствуем именно такую удовлетворенность от совершения нравственного поступка, подобно тому как при объяснении влияния на нас известных сочетаний звуков и аккордов нужно было доказать, почему такие-то сочетания физически приятны для нашего слуха, а такие-то неприятны, – на этих словах Алянчиков обратил свой взор на Екатерину Васильевну, – почему такие-то сочетания размеров и линий в архитектуре ласкают наш глаз, а такие-то словно бы даже отвращают его от себя.
