Детей в семье не прибавилось, их по-прежнему было двое, хотя детьми они оставались лишь в отношении своих родителей. Сын Лановича, Михаил Константинович, тремя годами старше Сергея Леонидовича, несколько лет тому окончив училище Правоведения, служил в Русско-Азиатском банке, но по каким-то своим причинам не спешил покинуть отчий дом, а младшая Лиза, которую покойный Павлуша знал еще гимназисткой, превратилась в очаровательную, умненькую восемнадцатилетнюю девушку, слушательницу Бестужевских курсов. Сергея Леонидовича принимали отлично, интересовались им вполне искренне, словно угадывая, что он прибыл оттуда, где, возможно, вызревало решение их общей судьбы. Всех интересовало положение дел в деревне.
– Сейчас много пишут, что деревня уже не та, какою мы привыкли её себе представлять: грязную, невежественную, суеверную. Уверяют, что она сдвинулась с той мёртвой точки, на которой столько веков стояла, – бодро говорил Михаил Константинович, а Сергей Леонидович глядел на него исподлобья.
– Деревня, говорят, двинулась к просвещению? – усмехнулся он к удивлению Михаила Константиновича. – Да никуда она не двинулась: стоит себе, как и раньше стояла, и больше ничего. Тащат её к просвещению, изо всех сил тащат – это правда. Случайно соберутся несколько человек в уезде, понимающих значение культурной жизни для народа и достаточно влиятельных, чтобы убедить остальных, и двигается дело народного образования. Попадёт в гласные купивший землю в уезде известный доктор: собрание его слушает, и медицина развивается. Но уж лучше так, чем никак, – добавил он и легонько хлопнул ладонью по столу.
Все это были отнюдь неглупые, культурные люди, но они как бы тонули в окружающем их море предвзятостей и предрассудков той среды, недостатки которой несколько лет назад отчасти верно указали авторы "Вех".
– Как там поживает Михаил Павлович? – поинтересовался Константин Николаевич.
– Ремизов? – уточнил Сергей Леонидович.
– Все в кисее своих грёз о старомосковском тереме? – съязвил Михаил Константинович.
Сергей Леонидович благоразумно промолчал.
– Да, нечего греха таить, – сказал Константин Николаевич, – после Цусимского съезда мы расстались едва не противниками. Но правда осталась за нами. Мы получили парламент.
Это заявление Сергей Леонидович тоже оставил без реплик.
– Михаил Павлович жив и здоров, – только и молвил он.
– Вот и славно, – обрадовался Константин Николаевич. – Тогда и мы ещё поживём, – и с этими словами потрепал свежую Лизину щёчку, от которой ласки, Лиза, как взрослая девушка, всё-таки увернулась.
– Абсентеизм в губернских земских собраниях – тема весьма старая, но давно о ней не говорили так много, как в последнее время, – обратился он опять к Сергею Леонидовичу. – Число гласных, участвовавших в только что окончившейся сессии губернских собраний, до того было невелико, что некоторые собрания вообще не могли состояться за отсутствием законного комплекта, другие должны были разойтись, не окончив своих занятий.
Сергей Леонидович отлично понял, куда клонит Константин Николаевич.
– Я не стану, конечно же, оправдывать наших земцев, – заговорил Сергей Леонидович как бы нехотя, – не стану перечислять слишком хорошо известных причин, извиняющих, до некоторой степени, их охлаждения к делу. Я обращу внимание лишь на один факт, обыкновенно упускаемый из виду присяжными обвинителями земства. На глазах у всех происходит только одна, да и то не самая важная часть земской работы: столичная печать следит за одними только губернскими собраниями, редко и мимоходом обращая внимание на деятельность уездных земств. Между тем, в уездных собраниях абсентеизм развит гораздо меньше, чем в губернских; дело доводится здесь, большей частью, до конца, невозможность открыть собрание или необходимость закрыть его встречаются сравнительно редко. Доля обязательной работы, принадлежащая губернскому земству, не так велика и не так близка к жизни, деятельность его – скорее организационная. Одна из самых важных функций губернского земства – это ходатайство перед правительством о местных пользах и нуждах, часто совпадающими с пользами и нуждами государственными. Понятно, что степень энергии земства в исполнении этой функции не может быть всегда одинакова; понятно, с другой стороны, что вынужденное ограничение её не может не влиять на интерес к земскому делу, а значит и на посещение губернских земских собраний. Огульные приговоры над земством, произносимые в виду земского абсентеизма, не имеют никакого смысла. Нужно не знать или не хотеть знать провинциальной жизни, чтобы восклицать: "весь наш земский багаж состоял пока из быстро охлаждающегося энтузиазма, подправленного кое-какими обрывками известных доктрин и теорий, газетными статьями и совершенным незнанием своего народа". "Земство ничего не делает и никуда не годится," – вывод крайне несправедливый и односторонний. Если мы ожидаем много от широкой земской реформы, то именно потому, что даже в нынешнем своем виде, несмотря на ошибочную избирательную систему, несмотря на неправильное устройство и всяческие преграды, земство сумело сделаться и остаться одним из главных факторов русской общественной жизни. Как бы то ни было, говоря об земском абсентеизме, необходимо делать различие между губернскими и уездными собраниями, необходимо помнить, что последние продолжают и теперь свою скромную, малозаметную, но в высшей степени полезную работу.
– Вопрос вот в чём – сможем ли мы подняться из современного упадка? – сказал Константин Николаевич. – Русские – народ не работящий, а героический. Для современных дел нужна в особенности работа, упорная, такая, какую проделала Пруссия после Йены. Способны ли на неё? Едва ли.
– Но не забудем, – добавил Сергей Леонидович, – что тут речь идёт о стране, в которой, ещё в начале позапрошлого столетия, мельник, на угрозу короля Фридриха сломать его мельницу, отвечал: "В Берлине есть судьи". А у нас в то же самое время император Павел мог сказать: "У меня вельможа тот, на кого я смотрю и пока я на него смотрю".
– Кстати, – перебил его Михаил Константинович, – царя видал?
– Царя? – изумлённо переспросил Сергей Леонидович и тут же по лукавым выражениям лиц понял, в чём тут подвох. Сойдя с поезда и выйдя из Николаевского вокзала, он и в самом деле увидел царя. На Знаменской площади лицом к вокзалу на постаменте из гангутского красного гранита Александр III, в парадной генеральской форме периода его правления, в сапогах, шароварах и папахе, кулаком правой руки упираясь в бедро, левой натягивал поводья могучего коня. Памятник окружала овальная ограда в виде двух чугунных полос на столбиках. Сергей Леонидович даже прочитал накладную надпись, которая помещалась на его передней грани: "Императору Александру III – державному основателю Великого Сибирского пути". Но сейчас он задумался, что сказать, понравился ли ему памятник, или нет.
Воспользовавшись его сомнениями, Ланович-старший высказал своё мнение:
– По-моему, очень неудачно. Какой-то мужик сидит на каком-то слоне. Сила выражена, но Александр, несмотря на его ошибки, любил Россию, был человек с душой, любил историю, а тут какая-то глупая туша.
– Как бы то ни было, в Москве он смотрелся бы уместней, – заметил Михаил Константинович.
– Возможно, – не стал спорить Сергей Леонидович, – но смысл здесь в том, чтобы памятник стоял у начальной станции Сибирской железной дороги, сооруженной по его предначертанию. Хотя да, в Москве бы он пришёлся кстати.
– Вот именно, – эти ваши грёзы о старомосковском тереме, – опять подпустил шпильку Михаил Константинович.
– Беда моя, а может быть и счастье, – признался Сергей Леонидович, – что я не могу придавать вопросу народного представительства того решающего значения, какое приписывают ему как противники, так и сторонники конституционного строя. Я не разделяю ни мистического страха, который испытывают перед конституцией, ни слепой веры её сторонников. С точки зрения исторической в просвещенном абсолютизме куда больше либерализма, чем в революционной диктатуре. К тому же, никакое устройство не может уничтожить без следа слабости и недостатки человеческой природы. В России было зерно, из которого самотеком росла конституция. Это было местное самоуправление, земство. Оно ведало те же общие нужды, что и государство. Оно было принудительной организацией, но осуществляло принцип народоправства. Стоило постепенно развить это начало к низу и к верху, и конституция пришла бы сама собой. Но реформы 60-х годов завершились не свободным решением царя, а настойчивой борьбой народа. Всего ли народа, и гарантирует ли такое происхождение конституции её прочность?
