— Вот что он задумал, — изумленно сказал Скопин-Шуйский, — ни дед его, ни родитель не решались принять титул царский, а он дерзнул! Отважный будет царь и за Святую Русь постоит!

— Коль, государь, решил ты на царство сесть, то должен ты царское венчание принять, — объявил митрополит молодому князю.

— Так должно быть, такое же и мое желание, — уверенно ответил Иоанн.

Весть о том, что князь будет венчаться царем, быстро разошлась по Москве, народ радовался, хотя тоже отчасти дивился смелому намерению молодого правителя.

Престарелому митрополиту предстояло не мало хлопот, этим воспользовался Алексей Адашев, любимец владыки, чтобы напомнить ему о Сильвестре.

— Спасибо, Алеша, что вспомянул ты мне про него, и впрямь запамятовал я о нем напрасно: человек он нужный и для князя полезен будет.

— Так повелишь, владыка, позвать его к тебе?

— Скорее зови, скажи, что я велел ему явиться.

Сильвестр немедленно явился по зову митрополита, который сейчас же поручил ему пересмотреть греческие каноны, дабы обставить венчание на царство так, как оно совершалось в Византии. Смело глядел вперед сметливый новгородец, он знал, что достигнет своей цели, к которой стремился всеми помыслами, всеми думами: быть полезным родной стране.

Венчание на царство было назначено на 16 января 1547 года, но еще раньше этого, в декабре, были разосланы по областям князьям, боярам, детям боярским и дворянским грамоты следующего содержания:

«Когда к вам эта наша грамота придет, и у которых будут из вас дочери девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей девок у себя ни под каким видом не таили бы. Кто же из вас дочь девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни. Грамоту пересылайте между собою сами, не задерживая ни часу».

Выбор царя пал на дочь умершего окольничего Захария Кошкина, Анну, нарекли ей новое имя, «царское», Анастасии и поселили царевну-невесту в особом дворцовом терему, где она должна была проживать до самой свадьбы.

Настал день венчания на царство юноши-князя.

Москва ликовала, Успенский собор был переполнен, он весь горел свечами. Обряд венчания на царство совершался подобно венчанию Дмитрия, внука Ивана III.

Во время литургии, после большого выхода, молодого царя помазали елеем, возложили на него золотую цепь, в знак царского достоинства, и шапку Мономаха, как символ власти над землею Русской. Когда Иоанн встал на свое царское место, в руки ему подали державу, яблоко, осыпанное дорогими камнями, а меч острый перед царем держали ближние бояре, как перед вершителем народной правды.

При пении «Достойно есть» нового царя митрополит помазал святым миром, а причащение он принял сам, как духовный пастырь народа.

Гордый своим новым титулом, которым не посмели себя венчать ни отец его, ни дед, Иоанн вернулся во дворец и после долго длившейся торжественной трапезы всю ночь молился. Рядом с его опочивальней охранял покой царя Алексей Адашев, только что назначенный в царские постельничьи.

Молился и он эту долгую ночь, чтобы Господь вразумил молодого царя царить на пользу и славу Руси.

Одинокому, после последней разлуки с боярами, Иоанну пришелся по душе этот скромный слуга царский. Его степенная поступь, спокойная улыбка, преданность, которую читал молодой властитель в его глазах, расположили к нему Иоанна настолько, что, когда перед свадьбой царь мылся в бане, старшим мовником был назначен Адашев.

Не забыл Алексей о своем старом друге, Сильвестре, и не раз напоминал о нем царю.

— Больно ты его хвалишь, Алеша! — шутливо заметил Иоанн. — Уж коли он и впрямь так хорош, пусть будет царицыным духовником.

Новое назначение обрадовало Сильвестра. Через молодую царицу, которую так любил супруг, можно было влиять на последнего, внушать ему добрые мысли на пользу родной стране.

Целый месяц после свадьбы не отходил Иоанн от молодой супруги, даже государевы дела забросил, привязала она его своею ласкою, кротким нравом.

Не печалились об этом ни владыка митрополит, ни Адашев, ни Сильвестр…

— Пусть отдохнет, — говорил Макарий, — позабудется от боярских наветов и козней. Замучили его совсем, родимого.

Но не исправил Иоанна этот месяц покоя и мирной супружеской жизни, в нем опять проснулась жестокость, которую так старательно прививали ему князья Шуйские, недоверчивость, вкоренившаяся в нем с самых молодых лет, заставила его снова относиться с предубеждением и недоверием к приближенным боярам.

Широкой волной разлился снова замолкший, притаившийся на время разгул, опять пошли дикие пиры, грязные потехи, остановить царя было трудно, даже любимая им молодая супруга Анастасия только в слезах изливала свое горе, не смея перечить владыке-мужу.

Опять проснулась крамола, завелись боярские неурядицы, новая царская родня, Захарьины, недружелюбно стала глядеть на дядей царевых, князей Глинских.

Приуныли Адашев, владыка Макарий да и сам Сильвестр, убедились они, что трудно бороться с испорченным еще в молодые годы жестоким характером царя.

— А все же попытаться надо, — заметил решительно Сильвестр, — коли мы трое сами ничего не надумаем, станем молить царицу, пусть она на помощь к нам придет.

— Истинно так, — подтвердил митрополит, — ради родной страны и спасения молодого царя мы должны постараться.

Но прежде чем владыке удалось переговорить с Анастасией, в Москве случилась большая беда.

В начале апреля, когда природа только что начала просыпаться от зимнего сна и весна робко входила в свои права, вспыхнул сильный пожар в Москве, в одном из ее концов.

За несколько дней перед этим по кабакам и кружалам шли оживленные толки, что Москву хотят сжечь государевы дядья Глинские, дабы отомстить ему за остуду к ним.

Много темного люда, желавшего половить в мутной воде рыбу, шаталось в то время по Москве. Слухов этих было вполне достаточно, чтобы при первом же пожаре вспомнить о поджоге, и как на виновников его указали на приближенных князей Глинских.

Слухи сейчас же дошли до молодого царя, перед ним их раздул дядя его супруги, Захарьин.

Смущенный государь не знал, на что решиться. Растерянный, недоумевая, на чьей стороне правда, он обратился к своему новому любимцу Адашеву:

— Что скажешь, что посоветуешь, Алеша?

— Мне ли судить родичей твоих, государь…

— Нет, ты сказывай дело, не увертывайся, — настойчиво повторил Иоанн, — тебе, как чужому, виднее…

— Вели позвать владыку да попа Сильвестра, уж коли ты желаешь правду услыхать, — смело ответил Адашев, — они тебе злого не скажут.

Но тут подоспели снова дядья царевы, и Иоанн отложил свой разговор с митрополитом и Сильвестром.

— Божий гнев упал на нашу Москву, — говорила чернь, — Господь карает за то, что царь не по Божьему веленью живет, — все пиры да бражничества, игры непотребные.

Все-таки мало-помалу горожане успокоились, но новое горе было не за горами.

Затихли пожары, поразлилась Москва-река, как никогда до сих пор не разливалась, все кругом затопила, утонуло немало людей и скота. А когда спала высокая вода, то от разлагавшихся трупов пошел среди людей мор, умирало ежедневно сотнями.

Испуганный Иоанн перебрался с супругой в село Островское, где у него был летний дворец, и поставил кругом стражу, чтобы не пускать к нему заболевшего люда.

Но и тут, вдали от Москвы, от постигших ее тяжелых бедствий, Иоанн не переставал веселиться и пировать. Разговор с Адашевым был им забыт.

Встречая духовника царицы, он никогда не говорил с ним о делах, владыку Макария старательно избегал, не желая слушать его упреков своей разгульной жизни, духовник же царя, Федор Бармин, снисходительно относился к своему высокому духовному сыну.

Долго продлилась бы подобная веселая жизнь царя в Островском дворце, если бы новое жестокое испытание не заставило Иоанна испуганно оглянуться и, позабыв на время о пирах, настойчиво приняться за дела государства.