— Ну, молодец, поистине искусник в писании он! Как четко буквы глядят. Я старыми очами моими все разберу!
— «Книга, глаголемая Домострой, имеет в себе вещи зело полезны, во учение и наказание всякому христианину мужу, и жене, и чадам, и рабам и рабыням», — читал Иоанн заглавие, тоже любуясь красивыми титлами.
— Ты только смотри, не очень ли строго в ней о семейной жизни толкуешь, отче? А то и так царица на тебя в обиде за строгость в семейной жизни, — усмехнулся государь.
— Ты знаешь, государь, на языке у меня то же, что на деле, поблажки я ни в чем не потерплю, — сурово ответил священник.
— Не должен забывать, отец, что мы с царицей не перестарки какие еще! Порой и правила церковные невольно нарушаем.
Сильвестр ничего не возразил на это Иоанну и, распростившись с царем и митрополитом, сейчас же ушел домой.
Зоркий Макарий сразу заметил «остуду» государя к своему любимцу. Иоанн не любил, чтобы шли против его мнения, Адашев умел сглаживать эти порывы, но, к сожалению, на этот раз он отсутствовал, а один владыка не решался возразить царю.
Иоанн затаил неудовольствие на духовника, но при первом удобном случае собрался на богомолье в Песношскую обитель с целью побеседовать с игуменом Вассианом Топорковым, как ему советовал свергнутый владыка Иоасаф. Против сложившегося обыкновения брать с собою духовника, царь не взял на этот раз Сильвестра.
Беседа с Вассианом только усилила его неудовольствие на Сильвестра, а заодно хитрый игумен сумел бросить камешки и в огород Адашева, посеять в царе начало недоверия и к этому любимцу.
XXXII
Из обители царь вернулся совсем другим, в обращении со своими приближенными он сделался резче, хотя продолжал следовать их советам. Несмотря на ядовитые намеки Вассиана, Иоанн все-таки видел, что советы и указания Адашева служат на пользу государства.
К советам своего духовника царь стал относиться подозрительно, тщетно выискивая в них тайное побуждение священника захватить всецело над ним власть.
Но и это не удавалось. Найти что-либо предосудительное в предложениях и указаниях Сильвестра оказалось невозможным.
— Как родниковая вода они чисты, и замутить их нельзя, — говорил сам себе царь, — как сталь отточены, зазубрин нет на них!
Он болезненно продолжал искать, пытаясь найти какую-либо особую цель священника, и не мог!
Иоанн сознался наконец, что его подозрения на Сильвестра заключаются в той нравственной тяжести, в уколах больного самолюбия, которые он испытывал, видя превосходство высокоталантливого человека, каким был царский духовник, над ним самим.
«Не должно держать при себе советников умнее себя!» — вспомнились ему слова Вассиана Топоркова,
«Прав старец — не должно! — решил Иоанн. — Не могут быть два пастыря, это и в Евангелии сказано: „Да будет едино стадо и един пастырь!“
Остуда остудой, но Сильвестр по-прежнему правил делами государства: государь был принужден соглашаться, как и раньше, с его разумными советами, они явно были полезны народу, всей Руси…
Но мысль избавиться от Сильвестра не покидала Иоанна.
Случай представился скоро.
Ересь Башкина не была окончательно искоренена, и хотя послание царского духовника к владыке получило одобрение самого царя, Сильвестра, неизвестно по чьему доносу, удалось привлечь к ответу, и дьяк Висковатов начал его допрашивать.
— Отвечу я самому государю, а не тебе, дьяку простому, ты и грамоту плохо разумеешь, — с достоинством возразил священник и отправился к царю.
Иоанн не мог уклониться от беседы со своим духовником, хотя вел себя с ним чрезвычайно сдержанно, но разбить доводы и оправдания такого человека, как Сильвестр, оказалось не под силу царю.
— Вникай в дело, государь, своим разумом и смыслом, наветов сторонних людей не слушай, — степенно говорил ему священник, — ты властитель обширнейшего государства, обсуди сам…
И слово за словом Сильвестр показал перед Иоанном все дело, как раскрытую книгу.
Неловко стало молодому царю, он видел всю правоту своего духовника.
— Ты прав, отче, — смущенно сказал Иоанн, — оговорили тебя по-напрасному! — И снова припомнилась царю его беседа с Вассианом.
„Лучше всех других должен быти ты сам! Если тако поступиши, твердо сядешь на царство и в руцех своих все сохранишь! Коли станут около тебя люди умнейшие, то должен ты сам им покориться!“
— Никогда этого не будет! — вскричал Иоанн, оставшись один после ухода Сильвестра.
XXXIII
Сильно разнедужился царь, отозвался на нем тяжелый осенний поход на Казань. Который день трясет его огневица, неподвижно лежит на постели властитель всея Руси.
С рыданием припадает к больному супругу молодая царица, горько ей, жалостно видеть его немощным.
— Соколик ты мой, надежа-государь, почто не послушал меня в те поры, как упреждала я тебя нейти на агарян нечестивых! — с плачем причитывала Анастасия.
Не слышал ничего государь, отняла у него понимание огневица лютая.
Тщетно старался врач-немчин одолеть проклятущую, прогнать болезнь злую, снадобьями поил больного, натирал его мазями разными, но не делалось лучше больному.
Огнем пышет, разметавшись на мягкой постели, больной царь, слова какие-то дикие выкрикивает, а порой шепотом говорит, поднявшись на локте и уставившись глазами куда-то в угол.
— Ой, сглазили моего милого, злым словом обошли! — боязливо повторяет царица, жалеючи глядя на больного. — Водой крещенской спрыснуть бы его надо!
И в отсутствие врача-немчина боязливо вспрыскивает сама мужа, отирает лицо ему сорочкой своею.
А болезнь не легчает, не спадает огневица, сильно забрала она в свои руки царя!
Призадумались бояре, головами качают.
— Как бы не пришлось нам хоронить батюшку царя, Ивана Боголюбивого!
В душе у них возникают сомнения, боязнь, кто же будет царством править?
"Младенец малый, царевич, скоро ли еще в разум настоящий войдет, а тем временем много горя Руси православной предвидится, недругов злых у нее не мало!" — думают ближние бояре.
И круль польский норовит Смоленск к себе оттягать, хан крымский посматривает на Казань… отберут они земли эти, русскою кровью обильно политые!
— Что делать? Что надумать? Как быть? — недоумевающе шепчут боярские уста.
Всполошилась и земщина, как прознала о болезни царя, и ей тревожно…
Будут ли все ее вольности по-прежнему за нею оставлены?
И тут же земский люд себя утешает:
— Коли останутся при царице-матушке да при царевиче-младенце верные други и советчики, отче Сильвестр, Алексей Адашев да сам владыко Макарий, опасаться нам нечего, цела будет Русская земля, не одолеть ее супротивникам!
А больному все хужеет, просвета радостного не видит царица, день и ночь разнедужившего супруга не оставляет, помертвела вся, ослабла, как тень, сама ходит, а на чужие руки Иванушку, своего мил дружка, не покидает.
— Попа-духовника мне! — прохрипел в минуту сознания Иоанн и сейчас же опять впал в забытье.
Тщетно пытался говорить с ним Сильвестр, не внемлет словам утешенья царь, по-прежнему неистово кричит и дико смотрит.
Тяжелую думу думает царев духовник, кажется ему, что не выживет государь.
— Не жилец он здесь! — тихо шепчет ему и Адашев, точно подтверждая его мысль. — Скоро скончается.
Страшно им обоим, боязно не за себя, а за родную землю, за Русь святую делается.
Перешли в другой покой из опочивальни царской, стали друг с другом беседовать. Подошел к ним и владыка Макарий.
Слезы у старца на глазах блестят: жаль ему царя, верит, что под его рукою доживет Русь до великой славы, до благоденствия и в единую неразрывную державу скуется на страх своим недругам.
XXXIV
— Тяжело, святой владыка, — первый нарушил молчание Адашев, — испытание новое посылает родной стране Отец Небесный.
— Воля Божия! Что можем мы сделать против предначертаний Творца. Его законы и повеление непреложны! Молиться должно, просить о здравии государя…
