— Истинно так сказываешь, святой владыка, — заметил Сильвестр, — все в руцех Божьих… А все же о будущем земли Русской подумать нужно!

С легким недоумением посмотрел на говорившего митрополит.

— Сказывай, отец Сильвестр, яснее…

Но вместо него ответил Адашев, понимавший всю важность настоящей минуты:

— Духовную должен царь подписать, кого на царство назначает, чтобы опосля смуты избегнуть.

— И впрямь так, но как же подпишет государь, коль в разум прийти не может который день?

— Царица пусть улучит время, когда полегче ему станет, и грамоту подаст для подписания.

— Захарьины тогда верх над нами возьмут, — заметил Сильвестр, — а самому, владыка, тебе известно, сколь неопытны и робки они стать у кормила государства.

Митрополит молча, наклонив голову, согласился со словами священника.

Воцарилось молчание: все обдумывали, что предпринять.

— Не иначе как созвать бояр, пусть они решат, что делать, — предложил владыка.

— Допрежь чем их собрать, добро бы поговорить особо с каждым, — заметил осторожный Адашев.

Сильвестр молчал: он решил выждать ход событий.

— Виднее будет так, когда все скажут свое слово, вражды и перекоров избежим, — продолжал Алексей.

— С царицей след бы тоже повести беседу… — слабо заметил Макарий.

— Негоже вмешивать сюда ее: дело идет о благе государства, о цельности его, как сохранить, избавить Русь от междоусобий и от внешних ее врагов, а матушка царица усумнится, добра ли мы Руси желаем, — ведь помыслы ее — лишь только бы достался царский стол царевичу-младенцу ее, Дмитрию.

— Как тут решит боярская дума, что скажет она, так поступать и станем! — согласился Адашев, изумленный, что не слышит слова поддержки от Сильвестра.

Время терять было нельзя, но собрать бояр представлялась возможность только на другое утро. На этом и порешили.

Но между тем сторонники князя Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата больного царя, подговаривали на площадях и на торгах народ кричать, чтобы в цари, после смерти Иоанна, избрали князя Владимира.

— Совета он муж, а младенец-царевич еще дитя неразумное. Его именем станут править дядья его Захарьины, зачнется смута на Руси великая, и некому будет ее унять! — повторяли эти сторонники Старицких.

Люд московский недоумевал, но все-таки склонялся больше на сторону законного наследника Иоанна, царевича Дмитрия, в нем он видел сына любимого царя и судил по правде, присущей каждому простому человеку.

Еще хуже стало царю, лекарь-немчин начинал терять надежду на его выздоровление.

В Грановитой палате собрались думные бояре и стали обсуждать, кому целовать крест в случае кончины Иоанна.

Завязалась большая ссора, бояре разделились на две партии, поднялся крик, шум, большинство из собравшихся, видимо, были на стороне князя Владимира Андреевича, причем главная причина этого было нежелание, чтобы род Захарьиных-Юрьевых стоял во главе правления.

— Разве мы идем против царевича Дмитрия? — убежденно говорил князь Курбский. — Он — младенец, когда еще возмужает и в разум придет!

— Эх, не дело говоришь ты, князь, — возразил князь Владимир Воротынский, — целовал ведь ты крест царю Ивану Васильевичу, должен соблюдать верность и его сыну.

— Кабы ему одному, минуты бы не задумался, — ответил горячо Курбский, — а то ведь Захарьиным-Юрьевым служить придется, ведь они царевичу дядья.

— Тоже сказал, раньше их у нас матушка царица Анастасия имеется, — вмешался в разговор дьяк Висковатый, — она по малолетству царевича и царством править будет.

— Вестимо, что так, да только не своим умом, а братейным! А ты что, отче Сильвестр, на это скажешь?

Царский духовник молчал, не желая высказать пока свое мнение.

— Эй, князь Владимир Андреич, — обратился Воротынский к князю Старицкому, — послушал бы мой совет добрый, не шел бы против воли царской, не тебе над нами царить.

Рассердился старый князь.

— Ты бы со мной не бранился, не указывал бы и против меня не говорил, как бы пожалеть не пришлось потом! — с сердцем ответил Старицкий.

— Дал я душу государю своему и великому князю Ивану Васильевичу и сыну его царевичу Дмитрию, что мне служить им во всем вправду, на этом и крест честной целовал, с тобою они ж, государи мои, велели мне говорить: служу им, государям своим, а тебе служить не хочу, за них с тобою говорю, а где доведется, по их приказанию, драться с тобою готов, — возразил Воротынский.

— Драться так драться, коли тебе угодно, — горячо ответил Старицкий.

Ссора между ними разгоралась, шум ее долетел до опочивальни царя, пришедшего в чувство и недовольно спросившего царицу:

— Что это там за шум, Настя?

Давно уж кипело ретивое царицы на Старицкого, на поддерживавших его бояр и на Сильвестра, в котором она подозревала их тайного сторонника.

— Да вот ты, батюшка царь, еще не умер, Бог даст, Господь милостивый пошлет тебе исцеление за мои грешные молитвы, а они уже твой царский престол делить начали, кому по тебе царем быть.

Встревоженный Иоанн хотел что-то сказать, но упал обратно на подушки и забился в припадке. Припадок отошел не скоро.

— Покличь бояр сюда, Настенька, — шепотом сказал он царице.

— Государь великий зовет вас, бояре, к себе в опочивальню, — сообщил собравшимся боярам царский постельничий.

Сразу затихли громкие споры и крики, все смутились: они были поражены, что царь, кончину которого ожидали с минуты на минуту, пришел в себя.

Иоанн приподнялся на подушке, поддерживаемый царицей; в потухшем взгляде его чувствовалось недовольство; с трудом произнося слова, он встретил вошедших бояр суровой отповедью:

— Раненько же вы меня в гроб уложить хотите! Не умер я еще! Прослышал я, что сыну моему Дмитрию креста не поцелуете… Значит, у вас другой государь имеется, а ведь вы целовали мне крест не один раз, что мимо нас других государей вам не искать!

Голос больного царя немного повысился, неожиданное волнение придало Иоанну бодрость.

— Я вас привожу к крестному целованию. Наказ мой — служите сыну моему, Дмитрию, ему, а не Захарьиным вы служите! — продолжал он и, закашлявшись, откинулся на подушки.

— Не можно нам целовать крест не перед царем, — отозвался уклончиво князь Шуйский, — ты царь наш еще, другого государя мы не знаем.

Понял Иоанн увилистую речь хитрого князя.

— Красно ты говоришь, Шуйский, а правды я не слышу в твоих речах! Говорить с вами много я не могу, души вы свои забыли, нам и детям нашим служить не хотите!

— Помилуй, государь, служить мы все рады, — прямодушно отозвался окольничий Федор Адашев, отец Алексея, царского любимца. — Тебе, государю, и сыну твоему царевичу, князю Дмитрию, мы целовали крест и снова поцелуем, а Захарьиным, Даниле с братиею, нам не служить. Сын твой еще в пеленках, а володеть нами будут Захарьины, мы уж и так в твое малолетство от бояр беды не малые сжили!

Трудно было Иоанну что-нибудь возразить после слов Федора Адашева.

— В чем нам крест целовали, того не помните! — с упреком прошептал государь. — А кто не хочет служить государю-младенцу, тот не захочет служить и большому, коли мы вам не надобны, пусть это ляжет на ваших душах.

Ропот поднялся среди бояр, некоторым из них было тяжело обидеть государя, и ради одного этого они готовы были присягнуть его сыну, но большинство по-прежнему стояло на том, что служить младенцу — это значит служить Захарьиным.

— Ступайте все, пусть Господь сам вас вразумит, — проговорил утомленный царь.

Несмотря на болезнь, к Иоанну вернулось самообладание: страшная сила воли, которою он впоследствии так злоупотреблял, оказала ему теперь большую услугу.

Немедленно по уходе бояр он приказал окольничему Салтыкову позвать дьяка Ивана Висковатого.

— Что повелишь, великий государь? — спросил увертливый дьяк.

— Пиши, Иван, целовальную запись, да подойди поближе ко мне, я сам тебе ее скажу.