Двое нагих, загорелых ребятишек купались между плавающих лодок, и тела их казались лиловыми в прозрачном, синем огне. Они плескались, как рыбы, и, выскакивая из воды, пронзительно кричали, протягивая s туристам сложенные ковшичком ладони:

— Синьоро! Лира, синьоро!

Они просили денег за свое купанье.

— Не правда ли, фантастичные краски? — сказал художник, бросая ребятишкам лиру, за которой они тотчас же нырнули.

— Словно детская сказка! — тихо воскликнула Наташа. — Гномы!

— Черти лиловые! — ухмыляясь в бороду, сказал Митя.

Лодочник повернул лодку обратно к едва заметной щели, в которую проникал дневной свет, и сделал знак, чтобы все легли.

Через момент яркий солнечный свет ослепил их; лазурное море, залитое солнцем, плескалось гибкой зыбью, покачивая пароход, терпеливо ожидавший возвращения туристов. Когда все они забрались на палубу, пароходишко хлопотливо побежал вдоль отвесного, высокого берега к маленькой уютной пристани. Толпа хлынула на берег и рассыпалась в разные стороны. У берега стояло несколько беленьких домиков; от них на высокую гору, зеленую от виноградников, спиралью поднималась шоссейная дорога, а на верху горы, на страшной высоте, белел крохотный, словно игрушечный, городок. Русские туристы не успели хорошенько осмотреться, как на них набросились обладатели оседланных ослов, давно уже с нетерпением ожидавшие туристов, как пауки в тенетах ожидают мух. Ослы имели чрезвычайно симпатичный, смиренный вид и были так заманчиво оседланы, что Наташа не выдержала искушения.

— Ах! какие ослики милые! Поедемте в город на ослах!

— Непременно! — подтвердил художник. Только зам, Наташа, я сам выберу самого смирного.

Он долго рассматривал ослов, и выбор его пал на серого ослика с белой отметиной на лбу, с таким кротким выражением агатовых глаз и нежно-розовых, словно бархатных, ноздрей, что Наташа принялась гладить осла, приговаривая:

— Ослик, миленький, добренький, не урони меня!

— Не осел, а просто хвостатый ангел, — шутил Митя, не изменяя мрачной мины.

— Да, у него такой вид, как будто его сейчас за добродетель возьмут живым на небо.

— Садитесь, Наташа! Уж я-то понимаю толк в ослах! — самоуверенно разглагольствовал Валерьян. — Это самый кроткий, самый умный, самый любимый мой осел. На других ослов не надеюсь, но на этого — как на каменную гору!

Длинному Мите пришлось так согнуть ноги, что, сидя на осле, он походил на большого кузнечика.

Поехали по каменистой дорожке в гору. Сзади каждого осла шел его хозяин и, держа осла за хвост, погонял его прутиком.

Ослу, на котором сидела Наташа, все это, по-видимому, давно уже надоело. Вероятно, он всю жизнь таскал на себе туристов, скрепя сердце позволяя хозяину тыкать себе палкой в хвост, но ослиное терпение лопнуло как раз в этот день и час, когда на осла посадили такую особу, которая никогда никому не внушала страха. Осел то и дело останавливался, не желая сдвинуться с места, а когда на него сыпались крики и удары его хозяина, он делал вид, что это не имеет к нему никакого отношения. Другие два осла, на которых ехали Валерьян и Митя, вели себя примерно, терпеливо и спокойно останавливались во время забастовок своего переднего товарища. Вдруг он начал брыкаться, скакать на одном месте, оборвал узду и упал на колени. Все это было им сделано злостно, с явной целью, чтобы наездница упала через его голову. Седло съехало на бок, и если бы хозяин осла вовремя не подхватил Наташу, она бы непременно упала. Валерьян и Митя соскочили с седел, в тревоге подбежали к Наташе.

— Ну, как хотите, а мы дальше не поедем! — сказала она, смущенно улыбаясь, и продолжала, обращаясь к ослу, который с прежним обманчивым смирением стоял на дороге, пока его хозяин поправлял съехавшее на бок седло: — А еще самый умный!

— Он чувствовал, кто на нем едет! — серьезно сказал брат.

— А я-то на него надеялся! — развел руками художник. — Вы не ушиблись, Наташа?

— Нет, только рассердилась!

— Оно и видно! Я думаю, придется сделать остановку.

Все это случилось напротив «траттории», маленького придорожного трактирчика с открытой террасой на втором этаже, прямо над морем.

Расплатившись с погонщиками ослов, компания поднялась на террасу и разместилась за столом. Спросили вина и устриц. Мужчины, аппетитно покрякивая, глотали устриц, запивая ароматным красным вином, но Наташа боялась даже таких безвредных созданий, как устрицы: она со страхом смотрела, как муж и брат глотали их живьем, и морщилась вместо них.

— Отчаянные! — сказала она, всплеснув руками.

Закажите мне что-нибудь, только не этих ужасных ракушек!

Внизу под балконом раздались звуки струн, и кто-то пел: «Ямпа! ямпа!»

Эта проклятая «ямпа», неумолкаемо звучащая в воздухе Неаполя, всюду преследовала туристов.

Музыка и пение гармонировали здесь с безоблачным небом, ярким солнцем и лазурными волнами.

— О, мио каро! о, каро мио! — запел вдруг невидимый певец, ударяя в поющие, вибрирующие струны. Это был истинный голос итальянца: жгучий, металлический, сильный тенор. В нем было столько палящего южного солнца, он словно обжигал каждым звуком, проникал в грудь, разливаясь по жилам.

Наташа облокотилась на перила и с любопытством взглянула вниз; закинув голову кверху, с мандолиной в руках, играл и пел уличный певец. Он был высокий, в широкополой шляпе, смуглый, с небольшими черными усами. Пел и улыбался. Из-под черных усов сверкали белые ровные зубы, а голос распускался и благоухал, как цветок, обращенный лепестками к солнцу.

Солнце закатывалось. Спускался весенний, странный, волшебный вечер на берегу Неаполитанского залива: голубой отблеск моря отражался в воздухе, и вечерний воздух казался густым голубым туманом. Фигуры людей, дома, камни, лодки и паруса над морем — все было голубое.

Вдали чуть виднелся Неаполь, освещенный вдоль берега двумя рядами брильянтовых огней, и сквозь голубую мглу было видно, как Везувий через каждую минуту показывал красный огненный язык темнеющему небу.

На самой вершине острова, словно ласточкино гнездо, прилепился крохотный беленький городок. Все в нем до смешного миниатюрно: узенькие, кривые улочки, которые можно обойти в десять минут, маленькая старая ратуша и вымощенная истертыми старыми плитами площадь не больше сцены Большого театра — все было как бы ненастоящее. От площади шла вниз отлогая тропинка, постепенно приводящая к берегу моря. Берег походил на застывшую ноздреватую морскую пену или на вычурное кружево, тонко вырезанное из камня, Этот как бы искусственно сделанный берег, с живописными скалами, арками, гротами и художественными очертаниями, казался одним сплошным изваянием. Лизали его ярко-голубые волны, прозрачные, блестящие, пронизанные теплым золотом солнечного света. Пряно и приторно становилось от кричащей яркости красок неба и моря, от роскошной вычурности и затейливости, театральной красивости всего окружающего.

Путешественники поселились в маленьком отельчике «Фаралион», стоявшем почти на вершине острова, при спуске вниз из городка. Хозяин отеля оказался немцем, а Наташа знала немецкий язык и в необходимых случаях объяснялась с ним за всех троих.

Они заняли наверху две комнаты с открытой верандой, откуда видны были весь остров и могучее море, голубым гигантским удавом свернувшееся вокруг.

По утрам художник работал на балконе: писал пейзаж, открывавшийся с высоты «Фаралиона».

На самом высоком месте острова, еще выше городка, над отвесным обрывом берега, видны были художественно-красивые развалины дворца императора Тиберия, когда-то жившего на Капри.

По вечерам, когда спадала жара, отправлялись гулять по острову, всякий раз в различном направлении, и наконец решили осмотреть вблизи живописные развалины.

Долго шли гуськом по каменистой тропинке, пока не подошли к ним близко. На высоте дул сильный теплый ветер. Приходилось придерживать шляпы рукой. На страшной, пустынной вершине, где ветер, должно быть, бушует вечно, печально стояли перед ними мрачные развалины, когда-то бывшие дворцом императора, увековечившего свое имя тем, что он был тираном и совершал преступления.