— Я это все равно знаю, — сказал Антон возмущенно. — Я ведь все-таки сам это видел.

— Ну да, но ведь они сделали это потому, что там была ликвидирована эта сволочь, и они, конечно, скажут, что в этом виновато Сопротивление и что они вынуждены были так поступить. Они скажут, мол, подпольщики знали, что бывает в таких случаях, и, значит, это их вина.

— О, — сказал Антон.

Он приподнялся немного, пытаясь тем временем сформулировать свои мысли:

— Но, если это так, тогда… тогда никто никогда не виноват. Тогда каждый может делать, что захочет.

Он чувствовал, как ее пальцы скользят по его волосам.

— Ты не знаешь случайно, — начала она неуверенно, — как звали того… ну, которого убили?

— Плуг, — сказал он и почувствовал, как ее рука зажала ему рот.

— Тише.

— Факе Плуг, — прошептал он. — Полицейский. Грязный энэсдэшник.

— Ты сам его видел? — спросила она очень тихо. — Он был действительно мертвый?

Антон кивнул. Но, сообразив, что она этого не разглядит в темноте, сказал:

— Действительно.

Он снова увидел перед собой кровавое пятно на снегу.

— Его сын учится в одном классе со мной. Его тоже зовут Факе.

Он услышал, как она глубоко вздохнула.

— Знаешь, — сказала она чуть погодя, — если бы те подпольщики не сделали этого, скольких еще он убил бы, этот Плуг. И тогда…

Вдруг она убрала свою руку и всхлипнула. Антон испугался, он хотел ее успокоить, но не знал, как это сделать. Он выпрямился, осторожно протянул руку и коснулся ее волос, густых и непослушных.

— Почему ты плачешь?

Она взяла его руку и прижала к своей груди.

— Все так ужасно, — сказала она сдавленным голосом, — мир — это ад, настоящий ад, и я рада, что все это вот-вот кончится, я не могу больше…

Он чувствовал под своей ладонью ее мягкую грудь и ощущал небывалую нежность, которую он никогда еще не испытывал, и не решался пошевелить рукою.

— Что вот-вот кончится?

Она взяла его за руку. По голосу он понял, что она повернулась к нему лицом.

— Война. Война, конечно. Через несколько недель все будет кончено. Американцы дошли до Рейна, а русские — до Одера.

— Откуда ты знаешь?

Она говорила так уверенно, а дома он слышал только неопределенные слухи, которые на поверку оказывались и вовсе ложными. Она не ответила. Хотя свет почти не проникал в щель под дверью, он мог уже различить очертания ее головы и тела, немного растрепанные волосы, руку, которая его обнимала.

— Можно мне потрогать твое лицо? Я хочу знать, как ты выглядишь.

Мягко скользнули холодные кончики ее пальцев по его лбу, бровям, щекам, носу и губам. Он не двигался, чуть откинув голову, чувствуя в этом что-то торжественное, вроде обряда посвящения в каком-нибудь африканском племени. Вдруг она отдернула руку и застонала.

— Что такое? — спросил он испуганно.

— Ничего. Оставь…

Она сидела теперь согнувшись.

— Тебе больно?

— Нет, ничего. Правда ничего. — Она опять выпрямилась и сказала: — А вот я раз попала в такую темень — темнее, чем здесь. Недели две назад.

— Ты живешь в Хеймстеде?

— Не надо спрашивать. Чем меньше ты обо мне будешь знать, тем лучше. Потом поймешь, почему. Ладно?

— Ладно.

— Ну вот, слушай. Сегодня нет луны, но ночь очень ясная. А тогда луны тоже не было, но было облачно и еще не выпал снег. Я была у одного приятеля, заболталась и ушла от него в середине ночи, гораздо позже комендантского часа. Было так темно, что никто меня бы не увидел. Я отлично знаю окрестности и, касаясь рукою стен и заборов, пошла домой, а чтобы не шуметь, сняла туфли. Хоть и не было видно ни черта, я все время точно знала, где я. По крайней мере думала, что знаю. Я проходила той дорогой сто, а может быть — тысячу раз и мысленно видела ее перед собой. Я знала каждый угол, изгородь, каждое дерево и кромку тротуара — все. И вдруг я потерялась. Что-то было не так. Я нащупала куст там, где должна была быть дверь, и фонарный столб — на месте ворот гаража. Я сделала еще несколько шагов и вообще ничего не смогла нащупать. Я стояла на мостовой, но где-то рядом должен был быть канал, и я испугалась, что сделаю еще шаг — и упаду в него. Я встала на четвереньки и поползла куда-то. У меня не было ни спичек, ни карманного фонарика. Наконец я села и стала ждать, когда рассветет. Знаешь, я чувствовала себя так, как будто я осталась совсем одна во всем мире!

— Ты плакала? — спросил Антон. У него перехватило дыхание, словно сквозь непроглядную тьму он увидел все, что происходило там, где было еще темнее.

— Ну уж нет, — она усмехнулась. — Но, знаешь, мне было страшно. И, наверное, еще страшнее оттого, что было совсем тихо. Я точно знала, что вокруг должны быть люди, а тут все вдруг пропало. Мир кончался там, где кончалась я. Этот страх не имел ничего общего с войной. И еще, мне было холодно.

— А потом?

— Представляешь, я сидела на дороге рядом со своим собственным домом. В пяти шагах от двери.

— Со мной такое тоже раз было, — сказал Антон, совсем забывший, где он находится и почему, — когда я ночевал у дяди в Амстердаме.

— Так это давно было?

— Нет, прошлым летом, когда поезда еще ходили. Мне приснился страшный сон, и я проснулся, и захотел в уборную. Темень была непроглядная. Дома моя кровать стоит правым боком к стене, и я встаю с постели на левую сторону. И вдруг слева оказалась стена. А справа никакой стены не было. Я напугался страшно. Эта стена показалась мне в километр толщиной, а там, где не было стены… там была — пропасть.

— Ну, а ты заплакал?

— Конечно.

— И кто-то зажег свет, и ты понял, где ты.

— Да, мой дядя. Я стоял во весь рост в постели и…

— Тсс!

Шаги: кто-то спускался по лестнице. Она снова обняла его и слушала не шевелясь. Голоса в коридоре; звон ключей. Шум, которого Антон не мог понять, потом — ругань и глухие удары. Кого-то поволокли в коридор, а кто-то другой остался в камере. С тяжелым железным лязгом захлопнулась дверь. Человека в коридоре продолжали избивать, кажется, его били ногами; он страшно кричал. Топот множества ног по лестнице, крики, после чего человека поволокли вверх. Стало тише. Кто-то засмеялся. И больше ничего не было слышно.

Антон весь дрожал.

— Что это было? — спросил он.

— Не знаю. Я здесь недавно. Эти сволочи… Бог даст, они все кончат на виселице, и гораздо раньше, чем они думают. Русские и американцы скоро справятся с этой шпаной. Давай думать о чем-нибудь другом, — она повернулась к нему и провела обеими руками по его волосам, — пока еще можно.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну… пока они нас держат вместе. Тебя-то завтра освободят.

— А тебя?

— Меня, наверное, нет, — сказала она таким тоном, как будто существовала и такая возможность, ее тоже могли завтра освободить. — Но и со мной все будет в порядке, понял? О чем бы нам поговорить? Или ты устал? Спать не хочешь?

— Нет.

— Ладно. Мы все время говорили о темноте, поговорим теперь о свете.

— Хорошо.

— Представляешь — много, много света. Солнце. Лето. Что еще?

— Берег моря.

— Да. Когда там еще не понастроили бункеров и заграждений. Дюны. Солнце освещает лощину меж дюн. Ты помнишь еще, как ярко светит солнце?

— А как же. Ветки, которые там лежали, выгорали добела.

И вдруг она начала рассказывать, словно обращалась не к нему, а к кому-то третьему, невесть как очутившемуся в их камере.

— Свет, да, но свет — это не только свет. Я хочу сказать, когда-то давно я хотела написать стихотворение, в котором свет сравнивается с любовью… нет, любовь со светом. Да, конечно, свет тоже можно сравнить с любовью. Может быть, так даже красивее получится, ведь свет старше любви. Христиане говорят, что нет, ну да — на то они и христиане. Ты случаем не верующий?

— По-моему, нет.

— В том стихотворении я хотела сравнить любовь со светом, который бывает, когда солнце только-только зашло и на фоне неба четко видны ветви деревьев: волшебный огонь. Такой огонь горит в том, кто кого-то любит. Ненависть — это тьма, и это нехорошо. Хотя наш долг — ненавидеть фашистов, и это правильно. Как это совместить? А вот как: мы ненавидим их во имя света, а они ненавидят во имя тьмы. Мы ненавидим ненависть, и наша ненависть чище, чем их ненависть. И поэтому нам труднее, чем им. Им очень просто делать свое дело, а нам — сложно. Мы должны чуть-чуть превратиться в них, чтобы с ними драться, чуточку перестать быть самими собой, а у них нет таких проблем; они могут уничтожать нас без проблем, оставаясь самими собой, поэтому они так сильны. Но так как в них совсем нет света, они — рано или поздно — проиграют. Мы должны опасаться только одного: стать чересчур похожими на них, потому что тогда мы погубим себя, и тогда они в конце концов снова выиграют…