— Ох, я должен идти. Прошу прощения. Я ведь только…

— Конечно, мальчик. — Она тоже встала и разгладила обеими руками платье спереди. — Это правда, что ты в первый раз в Харлеме, Тони?

— Правда.

— Тогда ты обязательно должен подойти к памятнику.

— К памятнику? — повторил он удивленно.

— Там, — г-жа Бёмер указала в угол комнаты, где стоял маленький круглый стол, а на нем ваза с торчащими оттуда белесыми метелками вроде страусовых перьев или с самими страусовыми перьями, — там, где это произошло.

— Я ничего об этом не знаю.

— Ну как же так, — сказала г-жа Бёмер. — Бургомистр его уже три года как открыл. Приглашенных полно было. Мы так надеялись тебя увидеть; мой муж тогда чувствовал себя еще совсем неплохо. Но и дядю твоего я тоже не видела. Тебя проводить?

— Если вам все равно, я лучше…

— Конечно, — сказала она, хватая обеими руками его руку, — ты должен побыть там один. Счастливо, Тони. Было очень приятно тебя снова повидать, и я точно знаю, что такие же чувства испытывает мой муж, хотя он и не может больше их выразить.

Держась за руки, они посмотрели на г-на Бёмера. Он закрыл глаза, обессиленный. После этого г-жа Бёмер сказала еще, что руки у Антона такие же большие, как были у его отца, и они простились. Антон пообещал, что скоро зайдет снова, хотя знал, что никогда больше не увидит этих людей. Никогда больше он не приезжал в Харлем.

Выйдя на улицу, он поразился светлой пустоте слева, там, где всегда присутствовала темная масса — его дом. Поверх бурьяна он увидел в саду бывшего «Сюрприза» новых жильцов: худощавого блондина с миниатюрной женой-индонезийкой, обоим лет по тридцать пять; мужчина играл в футбол с маленьким мальчиком, а женщина, держа младенца на руках, смотрела на них.

Сумеречная синева сгущалась. Солнце только что зашло, и набережная и луга освещались волшебным светом, не принадлежавшим ни дню, ни ночи: светом, пришедшим из другого мира, где ничто никогда не двигалось и не менялось, и все было чуть приподнято над землею. На другом конце набережной, там, где дорога снова отдалялась от воды, он увидел на тротуаре живую изгородь в человеческий рост, которой не было раньше. Улица была пуста, он пересек ее наискосок и подошел к памятнику.

Изгородь в метр шириной состояла из рододендронов, листья которых блестели в волшебном свете. Они окружали низкую кирпичную стену; на средней, квадратной части ее изображена была серая женщина с развевающимися волосами и протянутыми вперед руками, вырезанная в мрачном, статически-симметричном, почти египетском стиле. Под изображением стояло число и текст:

Справа и слева на двух бронзовых досках были выписаны в четыре ряда имена погибших. Последний ряд гласил:

Их имена сразу бросились в глаза Антону. Они были там, запечатленные бронзовыми буквами, их имена — не из бронзы, но сохраненные в бронзе. Мужчины в оковах, которые спрыгивали с грузовиков. Его мать — единственная женщина, его отец — единственный, кто был рожден в прошлом веке. Вот все, что от них осталось. Кроме нескольких старых фотографий, хранившихся у дяди с тетей, ничего от них не осталось — только запечатленные здесь имена, да еще — он. А могил их так никогда и не нашли.

Должно быть, в местной комиссии по увековечиванию памяти погибших во время войны спорили о том, должны ли стоять здесь их имена. И некоторые чиновники говорили, что, на самом деле, они не относились к числу заложников, а кроме того, не были расстреляны вместе с другими, но — пристрелены, как животные; на что чиновники из центральной комиссии возражали: разве по этой причине они не заслужили памятника? — благодаря чему впоследствии чиновникам местной комиссии удалось добиться уступки и не включить в список по крайней мере имени Петера. Он, во всяком случае, принадлежал к категории погибших с оружием в руках, а для них ставились особые памятники. Заложников, членов Сопротивления, евреев, цыган, гомосексуалистов нельзя, черт возьми, увековечивать вперемешку, чтобы не получилось свалки.

Вдоль реки шла тропа, как раньше. И вода не была покрыта льдом. Он увидел г-жу Бёмер — она стояла в эркере и смотрела на него — и пошел назад другой дорогой.

Он не стал возвращаться на вечернику к Ван Леннепу, а сел в первый же поезд в сторону Амстердама. Когда он добрался до дому, дядя и тетя сидели за столом: они только что поели. Горела лампа. Огорченный неаккуратностью Антона, дядя спросил, почему он не предупредил, что задержится.

— Я был в Харлеме, — сказал Антон.

Дядя и тетя переглянулись. Для него было накрыто, и он сел на свое место, взял пальцами лист салата и, запрокинув голову, уронил его в рот.

— Поджарить тебе яичницу? — спросила тетя.

Он покачал головой, проглотил салат и спросил дядю:

— Почему вы никогда мне не рассказывали, что у нас на набережной стоит памятник?

Глядя Антону в глаза, Ван Лимпт поставил свою чашку кофе и промокнул губы.

— Я рассказывал тебе, Антон.

— Когда же?

— Три года назад. Его открыли в сорок девятом году. Нам прислали приглашение, я спросил, хочешь ли ты поехать, но ты не захотел.

— Я даже помню, что ты ответил, — г-жа Ван Лимпт положила салат на тарелку и поставила ее перед Антоном, — ты сказал: «Пропади они пропадом, эти камни».

— Ты что же, совсем не помнишь этого? — спросил Ван Лимпт.

Антон покачал головой. Он посмотрел на белоснежную скатерть, на которой бессознательно чертил вилкой четыре линии, и в первый раз почувствовал страх; он ощутил внутри себя черную, бездонную дыру, куда все бесшумно проваливалось — как если бы кто-то бросал камни в колодец, но ни разу не услышал всплеска воды.

Когда он еще думал о таких вещах, то спросил себя однажды: что произошло бы, если бы он просверлил шахту насквозь, через всю землю, а затем прыгнул туда в огнеупорном костюме? Можно вычислить, через сколько времени он появился бы на противоположной стороне, вверх ногами, но не достиг бы поверхности, а, остановившись лишь на мгновение, снова исчез бы в глубине. Можно вычислить, через сколько лет он повис бы, невесомый, в центре земли, чтобы, наконец, спокойно обдумать все свои дела.

Антон учился средне, но университет окончил. Сдав кандидатский экзамен[64] в 1953 году, он покинул дом на Аллее Аполлона и снял жилье в центре, что ознаменовало важную перемену в его жизни. Там, в маленькой темной квартирке над рыбным магазином, в узком переулке между Принцевым и Императорским каналами, где от соседей из дома напротив вас отделяет расстояние в пять или шесть метров, Харлем января 1945 года отошел от него и скрылся за горизонтом. Так бывает, когда мужчина разводится: сперва, чтобы забыть жену, он заводит подружку, но та слишком напоминает ему оставленную жену; следующую он заводит, чтобы позабыть предыдущую, и эта может уже на что-то рассчитывать, еще большие шансы на успех имеет третья, и так далее. Этот бесконечный процесс должен иметь предел, но задача, очевидно, безнадежна, так как все в мире связано, и начальная ситуация никогда не исчезнет совсем, без следа.

Раз в два-три месяца у него случались мигрени, и приходилось отлеживаться в темноте; но рвало его в таких случаях лишь изредка. Он много читал — только не о войне — и однажды опубликовал несколько стихотворений о природе в студенческой газете, под псевдонимом «Антон Петер». Он играл на пианино, отдавая предпочтение Шуману, и любил ходить в концерты. В театр он больше не ходил, с тех пор как однажды, по непонятной причине, почувствовал себя там дурно. Это случилось на восхитительном спектакле: «Вишневом саде» Чехова в постановке Шарова. Во время одной из сцен, когда мужчина сидел за столом склонив голову, а женщина снаружи, с террасы, окликала кого-то, им неожиданно овладел необъяснимый ужас, такой сильный, что ему пришлось немедленно выйти на улицу. Там, в толчее, среди людей, трамваев и машин, чувство это исчезло так быстро и бесследно, что через несколько минут он спросил себя: а было ли что-то на самом деле?