— А г-н Кортевег еще живет здесь? — спросил он.

— Этот переехал через несколько недель после освобождения. Никто не знает, куда. Даже не попрощался с нами, и Карин тоже. Просто удивительно. Правда, Берт?

Казалось, она хотела еще раз попробовать вовлечь его в разговор, притвориться, будто кивок г-на Бёмера означает согласие, — а ведь он так и будет кивать, со всем соглашаясь, и перестанет только после смерти — Антону странно было видеть это. И он не получил кофе — потому, что его чашка окажется пустой раньше, чем достигнет рта. Когда нет гостей, жена, конечно, кормит его с ложечки.

— Девять лет мы были соседями, — сказала г-жа Бёмер, — всю войну вместе пережили, и вот так вдруг уехать, не сказав ни слова. Я никогда не научусь до конца понимать людей. После них остался целый штабель аквариумов, несколько дней все это стояло на тротуаре, дожидаясь мусорщиков.

— Это были террариумы, — сказал Антон.

— Неважно, такие стеклянные штуки. Ах, что за несчастный человек он был. После того как у него умерла жена, он несколько раз заходил к нам. А ты помнишь еще г-жу Кортевег?

— Очень плохо. Почти не помню.

— Это случилось в сорок втором или, может быть, в сорок третьем году. Тебе сколько тогда было?

— Десять.

— Теперь там живет очень милая молодая пара с двумя маленькими детьми.

Террариумы. Он помнил Кортевега: крупного, угрюмого человека, который здоровался с ним, но никогда не разговаривал. Приходя домой, он снимал куртку, а рукава рубашки закатывал необычным способом: вовнутрь, так что получалось что-то вроде рукавов-буф, из которых торчали его волосатые руки. Закатав рукава, он сразу же шел наверх, где у него были какие-то таинственные дела, и Антону всегда очень хотелось узнать, чем он занимается. Карин часто сидела на солнышке в шезлонге, ее темно-русые волосы были подколоты, а платье поднято так высоко, что Антону виден был иногда краешек ее трусов. У нее были бледно-голубые глаза навыкате и крепкие, красивой формы икры, напоминавшие разрез крыла самолета на картинках в Мире полета. Когда он вспоминал о ней по вечерам, в кровати, у него часто возникала эрекция, но что с этим делать, он не знал и — просто засыпал. Если он пролезал через дырку в изгороди в ее садик, она всегда была готова перестать загорать и поиграть с ним в гуськи. Она немного косила, и это ей шло. Однажды, взяв с Антона обещание не болтать, Карин позволила ему посмотреть, чем занимается по вечерам ее отец. В одной из комнат наверху стояли на маленьких столах десять или пятнадцать террариумов с ящерицами. В пугающей тишине, вцепившись маленькими лапками в кору дерева, зверюшки смотрели на него — смотрели из прошлого, такого же древнего и неизменного, как они сами. Некоторые, зигзагообразно изгибаясь, казалось, улыбались, но трудно было выдержать взгляд их серьезных, неподвижных, твердых глаз…

Антон поставил чашку на каминную полку, возле часов с маятником. Слушая рассказ г-жи Бёмер о Кортевеге, он понял, что она не знала, какие приключения на самом деле произошли в тот вечер с телом Плуга. До него дошло, что, не считая самих Кортевегов, он был единственным человеком, знавшим об этом. Даже дяде и тете он никогда не рассказывал, что случилось на самом деле, — может быть, оттого, что ему казалось: чем меньше людей знают об абсурдности происшедшего, тем менее абсурдным оно становится.

— А рядом с ними… — сказал он.

— Г-н и г-жа Аартс. Эти все еще живут там, но они с нами никогда не здоровались, помнишь? Да и ты тоже никогда к ним не заходил. Всегда были сами по себе. И до сих пор такие. Г-н Грунефелд хотел, чтобы что-нибудь сделали с этими сорняками…

— Грунефелд?

— Та семья, что теперь живет в доме Кортевега. Ты ведь видел, как зарос участок, на котором стоял ваш дом?

— Да, — сказал Антон.

— А семена сорняков ветер разносит и в их, и в наш сад, и потом этого не выполоть. Он хотел, чтобы муниципалитет что-нибудь сделал. Он написал письмо, которое мы тоже подписали, но г-н Аартс не захотел в этом участвовать. Ну, что ты на это скажешь? Ему ведь ничего не стоило, — она возмущенно посмотрела на Антона.

Он кивнул.

— Просто невероятно, как там все заросло.

По его тону г-жа Бёмер вдруг поняла, что была не слишком тактична. И неуверенно начала:

— Я имею в виду…

— Я понимаю, г-жа Бёмер. Жизнь продолжается.

— Какой ты разумный мальчик, Тони, — сказала она, довольная тем, что он ответил за нее. Она поднялась. — Еще кофе?

— Спасибо большое, нет.

Она налила себе.

— Смотрю на тебя и думаю о бедном Петере, — сказала она. — Ты совсем непохож на него, но он тоже был разумный мальчик. Всегда дружелюбный, готовый помочь… — Она уронила обратно в сахарницу кусочек сахару, который держала серебряными щипчиками. — Знаешь… Хуже всего то, что случилось с ним. Такой хороший мальчик. То, что сделали с твоими родителями, конечно, тоже ужасно, но Петер… он был тогда моложе, чем ты теперь. Когда я узнала об этом — это было ужасно. Я ведь видела, он хотел помочь тому человеку — я имею в виду Плуга. В конце концов, непонятно было, жив он или умер. Конечно, он был негодяй, я знаю это, но, в конце концов, тоже человек. Мальчик с таким добрым сердцем, как Петер… это стоило ему жизни.

Антон опустил глаза и кивнул. Он погладил ладонями коричневую кожу верблюжьего седла, которое тоже сгорело бы, если бы Петер добился своего. Если бы случилось то, чего, вероятно, хотел Петер, все здесь стало бы пеплом. Кресло г-на Бёмера, кухня г-жи Бёмер, распятие, уродливые стулья вокруг стола: здесь был бы пустырь, поросший сорной травой, а его родители жили бы себе рядом, в «Беспечном Поместье». Г-на и г-жу Бёмер, скорее всего, не расстреляли бы, они были слишком старыми, но каково бы было Петеру? Теперь он уже вернулся бы с военной службы; а в 1947 году, во время полицейских мер[63], сидел бы в составе Дивизии 7-го Декабря в Индонезии и, может быть, сам поджигал бы кампонги или погиб бы там. Невозможно представить себе все это. Петер так и не стал старше, ему все еще было семнадцать, на три года меньше, чем теперь Антону, и это тоже невозможно было себе представить. Он, Антон, всегда будет младшим братом, даже когда ему исполнится восемьдесят. Невозможно себе представить.

Вдруг г-жа Бёмер перекрестилась.

— Те, кого Бог первыми прибирает, — сказала она мягко, — всегда самые лучшие.

Тогда, подумал Антон, Факе Плуг был еще лучше.

— Да, — сказал он.

— Пути Господни неисповедимы. Почему его должны были застрелить перед вашим домом? Это с таким же успехом могло случиться здесь или около г-на Кортевега. Мы об этом так часто говорили, мой муж и я. Он всегда говорил, что Господь нас сохранил, но как это понимать? Ведь тогда, значит, вас он не сохранил, а почему бы ему было вас не сохранить?

— А еще ваш муж говорил, — продолжил Антон, чувствуя, что слишком далеко заходит, — что это случилось с нами, потому что мы были неверующие.

Г-жа Бёмер молча вцепилась щипчиками для сахара в скатерть. В третий раз на глазах у нее показались слезы.

— Такое сокровище — Петер… твои прекрасные отец и мать… Я как живого вижу твоего отца, вот он проходит мимо, в своем черном пальто и котелке, со сложенным зонтиком. Он смотрел всегда в землю. Когда он выходил с твоей матерью, он шел всегда на шаг впереди, как ходят индонезийцы. Они ведь никому никогда не сделали зла…

— Огурцы — как крокодилы, — сказал вдруг г-н Бёмер.

Его жена и Антон посмотрели на него, но он ответил им невинным, младенческим взглядом.

Г-жа Бёмер опустила глаза.

— Что они должны были пережить… Дядя тебе, конечно, рассказал. Когда твоя мать набросилась на того парня… их просто пристрелили, как животных.

Как будто электрический разряд пронзил тело Антона.

— Г-жа Бёмер, — заикаясь, пробормотал он, — вы не могли бы…

— Конечно, мальчик. Я понимаю. Все это так ужасно.

Он должен немедленно уйти. Он посмотрел на часы, но не понял, который час.