Последний осколок выскользнул из рамы и, звеня, разлетелся вдребезги. Вслед за тем крышка печки с глухим ударом подскочила вверх и выпустила в комнату облако сажи. Антон закинул руки за голову, переплел пальцы и глубоко вздохнул. Разбитое зеркало, взорвавшаяся печка, крики на улице, — если бы не жуткая головная боль, он расхохотался бы. До чего же все бессмысленно! Сажа летала по комнате, и он знал, что понадобится по крайней мере несколько часов, чтобы навести порядок.

Вдруг он услышал, что Факе снова поднимается по лестнице, и только тут осознал, что не слышал хлопка закрывающейся двери. Непроизвольно поискав глазами что-то, чем можно было бы защищаться, он схватил теннисную ракетку. Факе появился в дверях и оглядел разоренную комнату.

— Я хотел тебе еще сказать, — проговорил он, — что никогда не забуду того случая в классе.

— В классе?

— Как ты вошел в класс, когда я сидел там в этом клоунском костюме.

— Господи, — сказал Антон. — Еще и это.

Факе стоял у двери. Казалось, он решил наконец подать Антону руку, но только приподнял ее немного и, повернувшись, снова пошел вниз. Слышно было, как захлопнулась за ним дверь внизу.

Антон осмотрелся. Хлопья жирной сажи оседали на вещи. Хуже всего это для книг и секстантов; хорошо еще, что рояль был закрыт. Сначала нужно прибрать, болит у него голова или нет. Он отдернул шторы и широко открыл окна. В комнату ворвался шум, и он посмотрел на осколки. Оборотная сторона их была матово-черной. В раме торчало еще несколько острых кусков и видны были темно-коричневые планки, когда-то заклеенные давно оборвавшейся газетной бумагой; два позолоченных putti[69] с блюдом фруктов и хвостиками из листьев смотрели на него, как всегда, по-ангельски. Сначала нужно убрать камень. Его можно просто выбросить из окна, никто и не заметит. Осторожно, чтобы не поскользнуться на стекле, устилавшем циновки, он подошел к камину и, взяв в руку булыжник, прочел то, что было написано на обрывке газеты, торчавшем в раме зеркала: Nel di 2 Luglio 1854. Solennizzandosi con sacra devota pompa nell’ Augusto tempio di Maria SS. del Soccorso…[70]

Не случись того, что случилось, он никогда не узнал бы об этом.

Ну, а что касается любви, то тут он пустил все на самотек. Каждые несколько месяцев появлялась новая девушка, садилась на продавленный диван, забираясь на него с ногами, — и в такой вечер ему в который раз приходилось объяснять, как работает секстант. Но это ему никогда не надоедало. Эти великолепные медные инструменты, их зеркальца, шкалы и маленькие телескопы, связывающие между собою ночную Землю и звезды, завораживали его. Девушки, как правило, ничего в этом не понимали; они понимали только, что он рассказывал об этой своей страсти с нежностью, которая чуть-чуть распространялась и на них. Иногда диван пустовал по нескольку недель кряду, но он не слишком огорчался: не в его правилах было идти в бар, чтобы там кого-то подцепить.

В 1959 году он сдал докторский экзамен, получил место ассистента-анестезиолога и снял большую, светлую квартиру недалеко от Лейденской площади. Каждое утро он ходил пешком на работу в Больницу королевы Вильгельмины, ту самую, что во время войны с немцами была переименована в Западную больницу. На улицах этого, расширившегося с тех пор, больничного комплекса всегда была толчея машин «скорой помощи», посетителей и пациентов, которым разрешено было выходить, и они совершали небольшие прогулки в своих полосатых пижамах, накинув сверху пальто. Врачи перебегали в развевающихся белых халатах из одного здания в другое. Проезжающие на велосипедах медсестры смотрели иногда с особой нежностью на Антона, который шел чуть наклонив голову, отбрасывая назад падающие на лоб волосы, немного шаркающей походкой, — и тогда они попадали на его диван. Один-единственный раз ему пришлось пройти мимо здания, где когда-то помещался «Лазарет», но о Шульце, которого внесли туда — умирающим или уже мертвым, — он думал все реже.

Свою первую жену он встретил в 1960 году, во время рождественских каникул, в Лондоне. Целыми днями он гулял по городу, покупал одежду на Риджент-стрит, посещал магазины, торговавшие старинными навигационными приборами, позади Британского музея, по вечерам же обычно шел в концерт. В те годы в Лондоне все еще часто встречались люди, носившие котелки и длинные, свернутые зонтики, и, если он обедал в пабе, все вешалки были заполнены этими, навевающими ностальгию, предметами. Как-то в дождливый день, слоняясь по Уайтхоллу, меж колоссальных архитектурных свидетельств могущества, воплощенного в королевских конногвардейцах, выводивших, как тетерева в брачный период, непонятные танцы, он решил зайти в Вестминстерское аббатство, где еще ни разу не был.

Там полно было иностранных туристов и провинциалов, приехавших на денек в Лондон. Он купил путеводитель в обложке того самого лиловато-красного цвета, который встречается только в Англии, но зато там распространен повсеместно. Оказалось, однако, что в одном только среднем нефе, до входа на клирос, насчитывалось сто семьдесят могил тех, кто составлял цвет нации в течение последних шести столетий, так что он сразу захлопнул книжку. Повсюду — на полу, на стенах, на столбах — скульптуры и надписи; в капеллах — статуи и гробницы, поставленные тесно, как в смотровой день на второразрядном мебельном аукционе. В узком проходе у клироса мертвые лежали вплотную друг за другом — словно пациенты на носилках в коридоре у операционной, — с той только разницей, что лежали они в мраморных саркофагах и находились под весьма специфическим наркозом. Он представил себе, что началось бы тут в Судный день, если бы все эти сотни героев, дворян, писателей и художников поднялись из своих могил и начали друг с другом знакомиться, — самый фешенебельный клуб Соединенного Королевства.

The royalty[71] покоились в капелле позади высокого алтаря. Меж гробниц королей и королев толклись и мельтешили люди, которые ни при каких условиях не могли бы быть похоронены здесь, а около Coronation Chair[72] образовался затор. Антон, как и все, был поражен тем, что именно на этом троне, начиная с четырнадцатого века, короновались почти все английские монархи. Пережившее всех их дубовое кресло с простыми украшениями (спинка — вся в инициалах, выцарапанных Бог знает в каком веке и кем), ради сохранения исторической подлинности, никогда не реставрировалось. Под деревянным сиденьем — большой булыжник, The Stone of Scone[73]. Антон снова открыл свой путеводитель. Там говорилось, что камень этот служил подушкой библейскому Иакову[74]; в восьмом веке до Рождества Христова он попал в Ирландию через Египет и Испанию, через тысячу четыреста лет — в Шотландию и наконец — в Англию, где до сих пор и находится. Как настоящую правду о королях можно было узнать, по его мнению, только из драм Шекспира, так и легенда о камне показалась ему вполне уместной и точной. Только когда в жилах ирландских претендентов на трон на самом деле текла королевская кровь, камень издавал стон, в остальных же случаях — нет. Антон рассмеялся и громко сказал по-голландски: «Так оно и было». И молодая женщина, стоявшая рядом, спросила: «Что — так и было?»

Антон посмотрел на нее — и в ту же минуту все было решено.

Все дело было в ее взгляде — в том, как она смотрела, и в ее волосах — густых, непослушных, рыжих волосах. Ее звали Саския де Грааф, и она работала стюардессой на КЛМ[75]. После того как они осмотрели Poets’ Corner[76], он пошел провожать ее. Она должна была еще заехать в «Сент-Джеймский клуб» за отцом: тот каждый год летал на Рождество в Лондон — повидаться с друзьями военного времени. Когда они подошли к клубу и остановились, чтобы сговориться о том, как им встретиться в Амстердаме, оттуда вышел генерал и сел в ожидавший его автомобиль с военным шофером.