На Антоне была одежда, из которой успел вырасти его брат, а Петер в свою очередь донашивал черный костюм отца. Петеру исполнилось семнадцать, и оттого, что он начал неожиданно быстро расти как раз в то время, когда еды становилось все меньше и меньше, тело его казалось составленным из деревянных планок. Он готовил уроки. Последние несколько месяцев Петер не выходил на улицу: он выглядел совсем взрослым, его могли схватить во время облавы и отправить на работы в Германию. Петер дважды оставался на второй год в гимназии, дошел только до четвертого класса, и, чтобы он не отстал еще сильнее, отец стал сам заниматься с ним и задавать уроки. Братья были так же не похожи друг на друга, как и их родители. Бывают пары, поразительно друг на друга похожие: к примеру, жена похожа на мать мужа, а муж — на отца жены (или еще сложнее — как оно обычно и бывает), но семья Стейнвейк четко делилась на две части: Петер был голубоглазым блондином — в мать, а Антон — темноволос и кареглаз — в отца, от которого он унаследовал и смуглую кожу, более темную вокруг глаз. Он учился в первом классе лицея, но тоже не ходил в школу: из-за того, что угля не хватало, рождественские каникулы продлили до конца холодов.

Антон был голоден, но знал, что только завтра утром получит клейкий серый бутерброд со свекольной патокой. Днем он проторчал целый час в начальной школе, в очереди у центральной кухни. Только когда стемнело, на улицу въехала тележка с котлами, в сопровождении вооруженного полицейского. Карточки были прокомпостированы, в кастрюлю налили четыре половника водянистого супа, и на обратном пути ему удалось отхлебнуть немного теплой, кисловатой бурды. К счастью, скоро уже можно было ложиться спать. А во сне он всегда видел мир.

Все молчали. Снаружи тоже не доносилось ни звука. Война была всегда и всегда будет. Ни радио, ни телефона, ничего. Язычки пламени шелестели; иногда слышался мягкий хлопок. Завернувшись в шаль, сунув ноги в мешок, сшитый матерью из старой хозяйственной сумки, Антон читал статью в «Природе и технике» — на день рождения ему подарили подшивку журналов за 1938 год. «Письмо потомкам». На фотографии группа плотных американцев в жилетках смотрит вверх на огромную сверкающую гильзу в форме торпеды, которая висит над их головами и вот-вот будет опущена под землю на глубину 15 метров. Через 5000 лет потомки смогут вскрыть гильзу и получить представление об уровне цивилизации времен Всемирной выставки в Нью-Йорке. В гильзе из невероятно прочного медного сплава заключен цилиндр из огнеупорного стекла, заполненный сотнями предметов: микроархив, описывающий положение в науке, технике и искусстве, содержащий десять миллионов слов и тысячу изображений; газеты и каталоги; знаменитые романы и, конечно, Библия; «Отче Наш» на трехстах языках; послания великих людей и — документальные съемки чудовищной бомбежки Кантона японцами в 1937 году; семена; электрическая розетка; логарифмическая линейка и разные другие вещи — даже дамская шляпка (осенняя мода 1938 года). Все ведущие библиотеки и музеи мира получили документ, в котором указаны координаты этого места — залитой бетоном «шахты вечности», — чтобы в семидесятом столетии ее легче было найти. Но зачем, думал Антон, ждать до 6938 года? Неужели неинтересно было бы посмотреть на все это раньше?

— Папа, сколько это — пять тысяч лет назад?

— Ровно пять тысяч лет, — отвечал Стейнвейк, не отрываясь от книги.

— Это-то понятно. Но было ли тогда уже… я имею в виду…

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, что люди, так же как теперь…

— …были цивилизованными?.. — подсказала мать.

— Да.

— Почему ты не даешь мальчику самому сформулировать? — Стейнвейк посмотрел на нее поверх очков и повернулся к Антону. — Цивилизация в те времена была в младенческом состоянии. В Египте и в Месопотамии. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что тут написано: через…

— Готово! — Петер разогнулся, отодвигая свои словари и грамматики. Он подал тетрадь отцу, а сам подошел к Антону. — Что ты читаешь?

— Ничего, — Антон прикрыл книгу грудью и скрещенными руками.

— Оставь, Тони, — сказала мать, отталкивая его назад.

— А он мне тоже никогда не дает заглядывать.

— Наврал, как навонял, Антон Муссерт, — сказал Петер.

В ответ Антон запел, зажимая нос:

— Молчать! — крикнул Стейнвейк и хлопнул ладонью по столу.

Антона звали так же, как лидера голландских фашистов Муссерта, и это служило постоянным поводом для издевок. Фашисты во время войны часто называли своих сыновей Антонами или Адольфами, иногда — даже Антон-Адольфами, и об этом можно было прочесть в торжественных объявлениях о рождении, осененных знаком волчьего капкана[3] или рунами.

Позднее, встречая человека с таким именем (либо тех, кто называл себя Тон или Дольф), Антон прикидывал, не был ли тот рожден во время войны: такое совпадение, вне всякого сомнения, означало, что родители этого человека совершили в своей жизни грандиозную ошибку. Через десять или пятнадцать лет после войны имя Антон перестало вызывать неприятные ассоциации — кто же помнит это ничтожество Муссерта? С Адольфом, однако, ничего подобного не происходит. Проклятие с этого имени будет снято только тогда, когда вторая мировая война наконец станет прошлым; но для этого сперва придется пережить третью, которая разом покончит со всеми, в том числе и с Адольфами. Песенку, которую Антон спел в ответ, сегодня тоже не понять без объяснений: это гнусавый напев радиокомика, выступавшего под псевдонимом Невезучий Петер в те времена, когда еще можно было иметь радио. Но всего не объяснишь, тем более что и самому Антону многое сегодня непонятно.

— Поди, сядь со мной рядом, — сказал Стейнвейк Петеру, беря тетрадь. Он начал с выражением читать греческий перевод сына: — «Также и реки, от весенних дождей полноводны, вниз устремившие с гор дикую массу воды, происходящей из переполненных снегом истоков, смешаны в бурный поток, низвергаются в пропасть долины — и далеко в горах слышат их рев пастухи: так разносился гром и сражавшихся воинов крики…»[4] Как это прекрасно, — сказал Стейнвейк, откидываясь на спинку стула и снимая очки.

— Чрезвычайно, — отозвался Петер. — Особенно если полтора часа провозишься с одним дерьмовым предложением.

— На такой текст и день потратить не жалко. Смотри, как он обращается к природе — только косвенно, в сравнении. Ты заметил, что запоминаются не дерущиеся солдаты, а картины природы, именно они остаются в памяти. Поле битвы исчезает, а реки остаются, ты все еще можешь их слышать, и тогда ты — пастух. Как будто он хочет сказать, что все сущее есть сопоставление с какой-то другой историей и что его рассказ нужен, только чтобы разобраться в этой другой истории.

— Тогда — это история о войне, — сказал Петер.

Но Стейнвейк сделал вид, что не слышит его.

— Отличная работа, мальчик. Только одна маленькая ошибка: это не «реки», которые сходятся вместе, но «две реки».

— Где это написано?

— Здесь: symballeton — это пара, соединение каких-то двух вещей. Точно так же можно сказать и о двух армиях. Эта форма встречается только у Гомера. Подумай над словом «символ», которое происходит от symballo: «свести вместе», «встретиться». Знаешь ли ты, что они называли symbolon?

— Нет, — сказал Петер тоном, в котором ясно слышалось: не знаю и знать не хочу.

— Что, пап? — подал голос Антон.

— Это был камень, который разламывали пополам. Представь себе, что я остановился у кого-то в другом городе и спрашиваю своего хозяина, сможешь ли ты у него тоже когда-нибудь остановиться. Как он узнает, что ты и в самом деле мой сын? Для этого мы разламываем камень — symbolon. Он берет одну половинку, а я дома даю тебе другую. Если ты туда придешь, половинки в точности подойдут друг к другу.