Чуть подальше остановился еще один грузовик. В открытом кузове стояла группа озябших мужчин в пиджачках под охраной солдат с автоматами на изготовку. Огонь осветил их, и по черным каскам солдат Антон понял, что это эсэсовцы. Окрики, приказы; скованные по двое заключенные спрыгивали на дорогу и пропадали в темноте. Дом, высушенный морозом, полыхал, как старая газета. Даже Антон в машине начал чувствовать жар. Через чердачное окно слева выбивались языки пламени. Там погибала его комната, но он по крайней мере согрелся. Вдруг пламя пробилось сквозь крышу, и на набережной стало светло, как на сцене. В эту минуту ему почудилась вдалеке, меж машин, мать с распустившимися волосами; кто-то к ней бежал; там что-то происходило, но он едва ли способен был осознать происходящее. Он думал: а как же светомаскировка, англичане это живо увидят и прилетят, хоть бы они прилетели… На наискось спиленной доске, которая была привернута к наличнику над эркером, он мог еще прочесть опаленное имя: «Беспечное Поместье». В комнатах, где так долго было холодно, бушевало теперь адское пламя. Черные хлопья сажи падали на снег.

Наконец раздался беспорядочный треск, и дом рухнул, подняв бешеный фонтан искр. Собаки лаяли; военные прыгали спиною к пожару, чтобы согреться; один споткнулся о велосипед Плуга и растянулся на дороге, другие грубо захохотали; в дальнем конце набережной застучал пулемет. Антон лег на бок и свернулся калачиком, скрестив кулаки под подбородком.

Когда немец в длинном пальто открыл дверь и увидел его лежащим на сиденье, он замер на мгновение. Казалось, он забыл о нем.

— Scheisse[24], — сказал он.

Антон должен был перелезть в тесное пространство за сиденьями, откуда почти ничего не было видно. Сам немец сел рядом с шофером в форме и закурил. Мотор заурчал, шофер вытер рукавом запотевшее переднее стекло, и Антона, впервые в жизни, повезли в машине. Свет в домах не горел, людей нигде не было видно — только тут и там кучки немцев. Спутники Антона молчали. Они доехали до Хеймстеде и остановились перед полицейским участком, охраняемым двумя часовыми.

Теплая комната была полна людей, большей частью в форме — немецкой или голландской. Рот Антона моментально наполнился слюной, потому что запахло яичницей, но он не заметил, чтобы кто-нибудь ее ел. Горело электричество, и все курили сигареты. Его посадили на стул возле высокой чугунной печки, и жар охватил его. Немец говорил с голландским инспектором полиции, время от времени указывая подбородком в сторону Антона, и Антон впервые смог его как следует разглядеть, — но то, что он видел тогда, в 1945 году, теперь смотрелось бы совсем по-другому. Немцу было около сорока, у него было худое, жесткое лицо с горизонтальным Schmiss[25] под левой скулой: в наше время такие лица вызывают смех благодаря режиссерам комических или второсортных садистских фильмов, которые часто используют подобный грим; в то время как в серьезных фильмах о войне допускаются, чтобы не нарушить канонов истинного искусства, лишь младенческие, как у Гиммлера, лица. Но в те времена никто не думал об искусстве, тогда он выглядел просто как «фанатичный нацист», и это вовсе не было смешно. Немец вышел, не взглянув на Антона.

Сержант с серой попоной, перекинутой через руку, подошел к Антону, позвал его, и они вместе вышли из комнаты. В коридоре к ним присоединился еще один полицейский. Этот держал в руке связку ключей.

— Что за дела? — сказал он, увидев Антона. — Теперь мы и детей сажать будем? Или это еврейчик?

— Слишком много спрашиваешь, — отвечал сержант.

В конце коридора они спустились друг за другом по лестнице в подвал. Антон обернулся к сержанту и спросил:

— Мои родители тоже сюда придут?

Глядя мимо него, сержант отвечал:

— Я ничего не знаю. Мы не имеем ничего общего с этой акцией.

Внизу был короткий коридор, там опять стало холодно. По верху стен шли трубы и проводка, под ними с обеих сторон были двери, выкрашенные желтой краской, все в ржавых пятнах. Под потолком болталась тусклая лампочка без абажура.

— Где есть место? — спросил сержант.

— Нет места. Только на полу.

Бригадир оглядел двери, как будто он мог видеть сквозь них.

— Тогда туда, — сказал он и указал на последнюю дверь с левой стороны.

— Там сидит эта… Немцы из Эсдэ[26] велели, чтоб она была в одиночке…

— Делай, что тебе говорят.

Полицейский отпер дверь, и сержант бросил попону на нары у стены.

— Это только на одну ночь, — сказал он Антону. — Попробуй уснуть. — И добавил, обращаясь к темному углу, в котором Антон ничего не мог различить: — У тебя будет компания на эту ночь, но не трогай мальчика, ладно? Вы ему и без того достаточно горя причинили.

Чувствуя на своей спине его руку, Антон переступил порог темной камеры. Дверь за ним закрылась, и он больше ничего не видел.

Антон нащупал нары и сел. Он чувствовал где-то рядом, во мраке, присутствие чужого человека. Сложив руки на коленях, он прислушивался к голосам в коридоре. Но вот раздался топот сапог вверх по лестнице, и все стихло. Теперь он услышал дыхание того, другого.

— Как ты сюда попал?

Мягкий женский голос — словно опасность миновала. Он вгляделся в черную, как глубокая вода, тьму, но ничего не смог различить. Из других камер слышны были приглушенные голоса.

— Они сожгли наш дом.

Он произносил эти слова, хотя и сам не мог до конца в них поверить. Поверить, что там, между «Домом Удачливых» и «Сюрпризом», остались только тлеющие развалины. Она ответила не сразу.

— Как «сожгли»? Прямо сейчас?

— Да, сударыня.

— Почему?

— Из мести. Там типа одного застрелили, но мы не имели к этому никакого отношения. Нам ничего не позволили взять с собой.

— Ч-черт побери… — сказала она. И добавила, помолчав: — О Боже, так ты был один дома?

— Нет, с отцом, матерью и братом.

Антон чувствовал, что глаза его сами собою закрываются; он раскрыл их пошире, но все равно ничего не увидел.

— Куда же они все делись?

— Не знаю.

— Их немцы увели?

— Да. По крайней мере отца и мать.

— А брат?

— Он убежал. Он хотел… — Впервые за все время он заплакал. — Что мне теперь… — Он стыдился своих слез, но не мог сдержаться.

— Иди ко мне, сядь рядом.

Он встал и мелкими шажками двинулся туда, откуда доносился голос.

— Я здесь, — сказала она. — Вытяни руку.

Он коснулся ее пальцев, и она схватила его за руку, потянула к себе и усадила на нары. Она обняла его одной рукой, а другой прижала его голову к своей груди. Она пахла потом и каким-то еще сладковатым, неизвестным ему запахом. Может быть, духами. Она была темнее темноты, и он слышал, как во мраке бьется ее сердце, слишком торопливо, пожалуй, для человека, который всего лишь утешает другого. Успокоившись, он различил против нар, под дверью, слабую полоску света. Значит, когда он вошел внутрь, она должна была его видеть. Она накинула ему на плечи свое одеяло и прижала его к себе. Она не была горячей, как печка там, наверху, но почему-то гораздо теплее. На глазах его снова выступили слезы, но теперь из-за другого. Он хотел спросить ее, как она сюда попала, но не решался. Может быть, за запрещенную торговлю. Он слышал, как она проглотила слюну.

— Я не знаю, как тебя зовут, — прошептала она, — и не надо, чтобы я это знала. Тебе тоже незачем знать, как меня зовут, но ты должен запомнить на всю жизнь одну вещь.

— Какую?

— Тебе сколько лет?

— Почти тринадцать, сударыня.

— Не называй меня сударыней. Слушай. Они, наверное, попытаются всеми средствами заставить тебя поверить в обратное, но ты никогда не должен забывать, что это они, боши, сожгли твой дом. Это сделал тот, кто это сделал, а не кто-то другой.