Она опять застонала, но раньше, чем он успел спросить, что с ней, снова заговорила. Он не понимал ни слова из того, что она рассказывала, но был горд оттого, что с ним разговаривают, как со взрослым.

— И точно такой же огонь горит в том, кто любит другого. Тот, кто любит, говорит: это оттого, что тот, другой, необычайно красив — внутренней или внешней красотой, а иногда и той, и другой вместе, — а остальные не замечают в этом человеке ничего особенного, и часто они правы. Но тот, кто любит, всегда красив, ведь он любит, и свет любви озаряет его. Есть один человек, который любит меня и который считает меня самой красивой на свете, хотя я вовсе не красивая. Он красив, хотя — в некотором смысле — он ужасно некрасивый. А я если и красива, то только потому, что я его люблю — хотя он этого не знает. Он думает, что нет, но я люблю его. Ты единственный, кто это теперь знает, но ты не знаешь ни меня, ни его. У него есть жена и двое детей, таких, как ты, и он им нужен, так же как тебе нужны твои родители…

Она замолчала.

— Где они, мои родители? — спросил Антон тихо.

— Должно быть, их тоже задержали. Завтра, я думаю, ты их снова увидишь.

— Но почему их держат не там, где меня?

— Почему? Да потому, что мы имеем дело с негодяями. И потому, что в этой страшной неразберихе они пытаются еще что-то делать. Сейчас у них полные штаны от страху. Но за родителей не волнуйся. Меня гораздо больше беспокоит твой брат.

— Когда он убегал, он взял пистолет Плуга, — сказал Антон, надеясь, что она не найдет это чересчур опасным.

Прошло несколько секунд прежде, чем она откликнулась:

— Боже, еще и это…

И по ее голосу он понял, что это было чем-то роковым. Где же сейчас Петер? И вдруг — он не мог больше переносить все это. Он прислонился к ней и — провалился в сон.

Через час или полтора Антона разбудили крики, которые последние несколько лет разносились по всей Европе. Его ослепили светом фонаря, сорвали за руку с нар и выдернули в коридор — так быстро, что он не успел разглядеть свою соседку по камере. Снова вокруг были немцы и полицейские. Какой-то эсэсовец высокого ранга с черепом на фуражке и серебряными звездами и полосками на воротнике захлопнул дверь камеры. Он был хорош собою, не старше тридцати пяти, с правильным, породистым лицом — такие лица встречались Антону на картинках в детских книжках.

Посадить мальчика, орал он, поднимаясь по лестнице, ausgerechtnet[27], вместе с этой террористкой! Разума они все тут лишились, что ли? Этой паршивой коммунистической подстилке, кстати, тут тоже не место, он отвезет ее в Амстердам, к себе, на Евтерпа-страат[28]. Их счастье, что ее до сих пор не попытались освободить, иначе по крайней мере нескольких Beamte[29] тут недосчитались бы! Ну и бардак! Кто angeordnet?[30] Кто-то из СД? Ах так! Et tu, Brute![31] Хотел здесь, в Хеймстеде, запастись подтверждением, чтобы после войны можно было разыгрывать из себя Weihnachtsmann[32] и большого друга Сопротивления. Этим, наверно, заинтересуется гестапо. Хорошо еще, что мальчик остался жив. Откуда у него кровь на лице?

Антон снова оказался в теплой комнате наверху. Рука, затянутая в перчатку, указывала на него. Кровь? Он ощупал щеки, и кто-то показал ему на стену — там висело, прицепленное стальной скобою, круглое зеркальце для бритья. Он встал на цыпочки и увидел в увеличительном стекле подсохшие следы ее окровавленных пальцев на своих щеках и волосах.

— Это не моя.

— Тогда это ее кровь! — крикнул офицер. Только этого еще не хватало! Она ранена, врача сюда, и немедленно, она ему нужна живой. Что касается мальчика, то его пусть пока что отвезут в Ortskommandantur[33], а завтра — вернуть семье. И пускай они поторопятся, быстрее, быстрее, bisschen Ruck-Zuck[34], полудурки, сырные головы. Ничего удивительного, что их то и дело abgeknallt[35]. Oberinspector[36] Плуг! Решил прокатиться на велосипеде по темным улицам, Vollidiot[37]!

Немец в каске вывел Антона, закутанного в лошадиную попону, на улицу, в ясную ледяную ночь. Перед дверьми стоял «мерседес» — это, конечно, была машина офицера — с полотняным верхом и большими компрессорами по бокам капота. За спиной немца болтался карабин. Длинные полы его темно-зеленой шинели были завязаны вокруг ног, наподобие кожаных ковбойских штанов, и шагал он неуклюже, по-медвежьи косолапя. Антон должен был сесть на багажник его мопеда. Он плотнее завернулся в попону, обхватил огромные плечи немца и всем телом прижался к спине с ружьем.

Скользя и раскачиваясь, мчались они в свете звезд и минут за десять добрались по безлюдным улицам до Харлема. Снег хрустел под колесами, но тишина стояла такая, что даже треск мотора не мог ее нарушить. Впервые в жизни Антон ехал на велосипеде с мотором. Несмотря на холод, ему приходилось прилагать усилия, чтобы не заснуть. Было светло, но, в то же время, темно. Прямо перед собой он видел шею немца: полоску кожи, поросшей короткими темными волосами, между воротом шинели и сталью каски. И Антон вспомнил о том, что случилось год назад, в бассейне. В определенный час все должны были убраться оттуда и освободить помещение для солдат вермахта, но Антон так долго копался в своей кабинке, что не успел выйти вовремя. Он слышал, как по улице, грохоча сапогами, с пением приближается колонна солдат. Хей-ли, хей-ло, хей-ла! Солдаты с шумом ворвались в притихшую раздевалку — топая, смеясь, гогоча. Двери кабинок не хлопали: они раздевались в общем отделении; минутой позже босые ноги зашлепали в сторону бассейна. Когда все стихло, он решился выйти. В конце длинного коридора между кабинками, за стеклянной дверью, он увидел их — вдруг, словно по волшебству, превратившихся в людей, в обычных мужчин: голые белые тела с коричневыми лицами и шеями и по локоть загоревшими руками. Он бросился бежать. В раздевалке, которой обычно пользовались бедняки, висела оставленная ими одежда — гимнастерки, каски, портупеи, стояли сапоги. Словно грозная сила расположилась отдохнуть… Неуклюже размахивая рукавами и покачиваясь, как полусонные пьяницы, солдатские формы снялись со своих крючков и поплыли к горящей куче ветвей; пламя поднимается выше, языки его лижут деревянный балкон белого загородного дома, — как хорошо, что все это происходит под водой, в канале или в бассейне; пламя тухнет, шипя…

Он вздрогнул и проснулся. Они стояли в Хауте, у прохода в противотанковых заграждениях, построенных вокруг комендатуры. Все было опутано колючей проволокой. Часовой пропустил их. В темноте за оградой было тесно от множества грузовиков и легковых машин, узкими горизонтальными лучами светили их замаскированные фары, затененные сверху специальными козырьками. Шум моторов, гудки и крики входили в таинственное противоречие с аккуратной светомаскировкой.

Солдат поставил свой мопед, отогнув подножку, и повел Антона внутрь. Здесь, как и во дворе, кипела жизнь, пробегали озабоченные военные, звонили телефоны, стучали пишущие машинки. Он сидел и ждал на деревянной скамье в маленькой, теплой боковой комнате. Через открытую дверь ему был видел коридор — и вдруг он увидел г-на Кортевега. С ним был солдат без фуражки, несший под мышкой какие-то бумаги. Г-н Кортевег вышел из двери, пересек коридор и исчез в двери напротив. Теперь они, уж конечно, знают, что он наделал. Решив, что, значит, его родители тоже здесь, Антон зевнул, лег на бок и заснул.