Мной Светятся звезды во мгле кипарисовой, Тычась лучами в лопатки палаток, — Поговори со мной, поговори со мной: Мне от молчания хочется плакать. Лето закончится, как революция, — Будет октябрь пламенеть диктатурой, — Поговори со мной, друг мой возлюбленный, Выпрямив речь, как хребет у сутулых. Вместе с поэтом уходит традиция На Берковцы, Новодевичье, Волчье, — Поговори со мной, брат мой единственный: Там, под землей, – колокольчики звонче. Здесь же у власти – асфальтные демоны — Мелкие бесы пластмассовой музы, — Поговори со мной, сын недоделанный, Между арт-клубом, общагой и вузом. Наши пути до Кронштадта не пройдены, Не пережиты казанские ночи, — Поговори со мной, девочка Родина: Ты же – не сука, а глупый щеночек, Правое не отличивший от левого На чертежах мирового порядка… Поговори со мной, Мама Вселенная, Сжавшись в размерах до детской площадки. Космос пропах абрикосовой вечностью. Спрятан покой в метафизике бунта. Поговори со мной, Бог человеческий, На языке Терешковой и Будды. Мне – с парусами в распахнутых форточках, С крымской Ассолью у летних калиток — «Поговори со мной» кажется формулой Самой священной на свете молитвы. Вспенится в облаке каплей игристого Просьба, что старше китайского риса: «Поговори со мной, поговори со мной, Поговори со мной, поговори со мной, Поговори со…» Онкология: Зеленая балерина На Родине Грига (точнее, Грина), Где иволги ивам кудряшки чешут, Танцует зеленая балерина, Порхая на кончиках хрупких чешек. А здесь в полный обморок жрут лекарства, Спастись по которым мечтали все бы; Ворона за окнами, глухо каркнув, Уносит к пророкам сырое небо. Пусть день ото дня тяжелей вериги, Но каждый уверен: вдали, незрима, На Родине Грина (точнее, Грига) Танцует зеленая балерина. Она прилетит – не сейчас, а через Десятки столетий на крыльях лета… И прячет девчонка под лысый череп Смертельный билет своего балета. Мы с ней очутились в звериной яме, Где хуже насилия – только жалость. И те, кто когда-то звались друзьями, Сегодня предательски разбежались Участвовать в жизненных хит-парадах, Жевать из бездомных собачек булки… Танцуй, моя радость, пока я рядом Стою, опираясь лицом о бункер. Мы вместе прорвемся из тряской тины На красном коне колокольной конки: На Родине Грига (точнее, Грина) Нас ждут одногрудые амазонки. Я стану Памеллой, а ты – Мореллой: С нас варвары будут писать эстампы. Мы ловко натянем тугие стрелы И пустим по свету амуров ампул. Поэт я. И жизнь у меня – разбита. Кому как не мне погибать на минах, Взрывая планеты? Но ты-то, ты-то… Прости мне, зеленая балерина. Casual Story
У старой собаки Жучки – всего два друга: Кот Васька и мальчик Глеб из квартиры пять. Когда она воет, перебудив округу, Кот деру дает, а мальчик орет: «Лежать!» Но Жучка жила так долго, как только в сказке Крылатые псы и волки еще живут. Ей снились старик Джек Лондон, Сибирь, Аляска, А если совсем хреново – то Голливуд. Теперь ее сны пусты, как бумажник хиппи. Поэтому ей так важно, что есть сейчас: Крикливый подросток Глеб в гнойничковой сыпи И Васька, который метит когтями в глаз. Столичная осень… Двор заболел простудой. По небу текут пивные барашки стай. Но Жучка глядит на солнце – и видит Будду, И Будда ей обещает собачий рай. В такие минуты жить веселей и жутче, Как будто успел, как будто попал в струю… И кажется ей, паршивой дворняге Жучке, Что стала она принцессой в чужом раю. Зимой обрастает осень. Вторые сутки Гулять не выходит юный соседский шпиц. На встречном пути не Будды стоят, а будки, И лица теряют лики в потоке лиц. На Жучке линяют шрамы ее проплешин. Тем временем Будда космос ведет к весне… Кот Васька за хвост садистами был повешен, А Глеб в девятнадцать с лишним погиб в Чечне. Вождя заказали Меня заказали. Андрей Макаревич Толпа напряглась, с трудом подавляя ропот. Какая-то баба сзади чихнула сладко. И вдруг по рядам пронесся пугливый шепот: «Смотрите! Смотрите! Вождь не попал в десятку!» О нем говорили: вместо зрачков – алмазы. Он мифом прослыл от Африки до Алтая… Сенсация века: лучший стрелок промазал И больше не годен быть заводилой стаи. Как лидера крайних левых перед хоккеем, Как дряхлого принца где-нибудь на Самоа, Вождя заказали собственные лакеи… Позвольте им cмыться, let those people go! Им стригли «под бобик» совесть в совковых дурках. Из них вычищали вечность банальной хлоркой. Вождя похоронят в урне из бронзы урки. За гимн о вожде получат писцы пятерки. И, день ото дня в своей суете смелея, Они себя постепенно сочтут вождями; Отпразднуют «вечер памяти» к юбилею, С которым и рядом в поле не сядет память. В душе у вождя – не дактили, не хореи: В душе у вождя – Чернобыль и Хиросима. Вождя заказали… Хоть бы уже скорее! Водить этой жизнью стало – невыносимо: Храня непорочность Мышкина в «Идиоте», Лелея коварство опытного индейца, — Быть первым, быть вечно первым, на самом взлете, Когда от падений некуда больше деться! А может быть, все – мираж, и вождя надули? Как пьяницу, что шатается на вокзале И, путая синяки со следами пули, Истошно вопит: «Они меня заказали!»? Вождю отвечают: «Надо бы попуститься. Запомни, не ты один на планете гений». Но в облаке над ЧАЭС пролетают птицы, Поэзией облученные, как рентгеном; И цель на табло мигает в вокзальном зале: Пора выбывать из шумных житейских скачек. Такие дела… Вождя уже заказали… И вождь этот – я. Но главное: я – заказчик. |
