Вальгалла Не боялся меча, не боялся копья в грудину. Даже братского прежде клинка не по-братски в спину. Не боялся вставать на рассвете, не зная, вернется ль к ночи, не боялся за жизнь – у других ведь куда короче, чем дозволили жить ему боги с извечного льда глазами. Он в них верил и каждой истории из сказаний. Я его повстречал не на поле кровавой сечи, был спокоен и благостен светлый, прозрачный вечер. Я как враг с ним на узкой тропе никогда бы не разминулся, я как друг нашел слов для него и души коснулся, и с тех пор по дорогам далеким страны моих диких фьордов мы шагали вдвоем. Боги горстью ссыпали годы, умирало вокруг все, мы ж делались лишь сильнее. Он в богах был своих так наивно-светло уверен: без щита шел на пики, без крика, сжимая зубы, принимал свои раны, надеясь, что боги судят не по ранам – по доблести, храбрости и по чести. Мы с ним, если случится, всегда собирались вместе по ступеням Чертога на Одина пир веселый заглянуть отдохнуть. Кто же знал, что случится скоро нам найти туда путь? Иноземцы чертили знаки и плевали нам вслед, вслед нам лаяли, как собаки, и пинали божков, и топтали дар подношений. За такое ни боги, ни люди не смеют давать прощений. И мой друг отомстил. Умер каждый дурной насмешник, лишь один прошептал на издох ему: «Будешь грешник по моей правде совести да по своим законам». Мой друг тотчас добил его, зубы сведя до стона – нож торчал из груди его, и кровь рукоять ржавила. Он пытался подняться, но не было больше силы. Я помочь ему мог, но свои залечить бы раны – чужеземца удар вероломен был и негадан. Поля битв пред глазами стояли, манили нас – но пустое. Мы погибли, как прежде хотели – вдвоем, нас погибших двое. Не спустились валькирии. Видно, доблести было мало. Я, глаза закрывая, видел двери святой Вальгаллы. Он, впервые крича, бил о землю рукой ослабшей, не держащей меча, и от этого было страшно. Не спустился за нами никто. Где же шаг валькирий? Где же боги его, на кого мы всегда молились? Я сажусь рядом с ним, он молчит, и немая жалость — это все, что досталось нам с ним, что ему досталось от меня, не богов его старых, закрывших наверх ступени, словно долгая жизнь миг последнего преступленья не омыла отвагой, не скрасила грех последний. Он Вальгалле своей до конца оставался верным. Он к Вальгалле своей путь рубил топором и гневом. И Вальгалла манила своим бесконечным небом… В недвижимости этой мы смотрим в него, но тщетно. И врагов, и свои тела стали щепоткой пепла сотни весен назад, но молчат небеса стальные вечной серостью фьордов. Просили мы как, молили!.. О твоей златостенной и вечной, святой Вальгалле нам солгали, мой друг, нам с тобой так жестоко лгали.  Гефсиманский сад Ты – олива восьмая, растущая в том саду, Где гробница Ее, пустующая столетья. Я пришел к тебе помолиться, прижавшись лбом, Но ушел, как Фома, что, явившись, увы, не встретил Ту, к которой пришел – только гроб, только белый гроб, Равнодушно-холодный под взглядом, таким же ставшим. Ты роняешь на землю выцветшие листы, Я себя опускаю рядом душой уставшей, Чтобы вместе с тобой обернуться опять землей, Чтобы цепью ладоней сомкнулся небесный купол Гефсимании вечной, не прячущей тела той, Что в ответ на молитвы протягивает нам руку, Но слезы не утрет – очистительна сила слез. Сколько плакалось ей, прежде чем даровались силы… Я молчу, глядя в небо, и небо глядит в меня, И касаются лба, словно пальцы, листы оливы. «Расставания боль больше нежности, плача злее…» Расставания боль больше нежности, плача злее, Так пуст Рай оказался, когда исхитрился змей Увести Еву в ад, и пусть дали сюжет иначе, По пустынному Раю разносится скорбный плач. И тебя разрывает криком, сшивает заново, Было имя ее наградой, а стало раною — Так кровит и болит немыслимо эта женщина, И ладонь твоя ей, как линией, вся исчерчена. Ты зовешь – ее? Господа? – сходит на стон проклятие, Когда кожа твоя горит по ее объятиям, Только нежность с ее шагами навеки сгинула. А все ребра твои, Адам, целые до единого. «Я выкладывалась дорогами, длинной тропкой по твой порог…» Я выкладывалась дорогами, длинной тропкой по твой порог, Я собакой к рукам ластилась и покорно была у ног, Я ночною и хищной птицею вдаль высматривала врага. Все, что делала, било мимо, и не стала я дорога. Ведьма сыпала в чан коренья, наливала туда воды То ли мертвой, то ли целебной, чтоб заметил мои следы, Чтобы в мире, где сотни, сотни! выбирал лишь одну меня. Все, что сварено, лилось мимо. На кого меня променял? Слова слушала и шептала, повторяя вслух наговор, И пыталась украсть из клетки ребер белых, как дерзкий вор, Сердце, бьющееся в свободе, не желающее любить. Изломала, но не достала, пальцы, рвущие нить судьбы. Ведьма плюнула: непокорный, неподвластный. Уйди, смирись. Отвечала ей: как же сдаться? Без него разве будет жизнь? А потом замерла, увидев, как блестит по свободе взгляд: В дар снеси ему душу с жизнью, он вернет их тебе назад, Подари ему все, что хочет, да не рад будет, хоть ты вой. Не молись, не роняй слез больше, покрести и ступай домой. Пусть другим заговоры ведьма помогает в ночи плести — Если мимо лежат дороги, там и богу их не свести. |
