- Вернулась? - спрашивает он. Я молчу. - Вернулась, спрашиваю?

- Да, - говорю.

- Не отвечай ему, - шепчет Кирилл.

- Почему?

- Нужно прятаться. Нельзя, чтоб он тебя увидел.

Я не понимаю.

Тут отчим открывает дверь и с издёвкой, наслаждаясь моим страхом, выжидающе смотрит исподлобья, как это часто бывало в действительности.

- Почему не отвечаешь сразу, когда я задаю вопросы? С кем я разговариваю?

Медленными, широкими шагами проходит в комнату, заглядывает под стол.

- А ты чё плачешь?

Кирилл молчит, продолжая плакать.

- Вот теперь мы с вами заживём, - смеётся отчим. - Вот теперь я возьмусь за ваше воспитание.

Нутро поднывает, я чувствую: что-то произошло. Когда он достаёт из карманов спортивных штанов руки, у меня едва не останавливается сердце. Сгустки крови. Я пячусь назад, отчим, продолжая улыбаться, идёт на меня, но вдруг останавливается и начинает не просто смеяться, а ржать. Громко, противно. Резко развернувшись, я направляюсь к ванной комнате, открываю дверь, а там мама. Лежит голая в ванной, от лица и до пальцев ног исполосованная собственной бритвой. Ничего более болезненного, я ни до, ни после не испытывала. Проснувшись, ревела долго. Марк, разумеется, проснулся тоже. Успокаивал меня, что-то шептал. Таким образом мы и встретили утро следующего дня.

Открыв оттёкшие глаза, первое, что я увидела - растерянно смотревшего на меня парня. Понятно, после такой ночи я должна была что-то сказать, а не получалось. Организм, как и ночью, продолжало ломать.

- Я быстро на работу за зарплатой и сразу вернусь.

Я кивнула.

Перед тем, как уйти, Марк дал мне несколько таблеток, кипячённой воды.

Понятия не имею, что это были за таблетки. Должно быть, антибиотики. Что-то, подавляющее жар, успокаивающее. Выпив микстурную смесь, снова провалилась в сон. Спала до вечера. Проснулась, наверно, ночью, так как в комнате приглушённо горел свет, Марк, устроившись за столом, подперев подбородок ладонью, что-то читал.

- Как себя чувствуешь? - прошептал он, оторвавшись от книги. - Выпьем таблетки?

Я проигнорировала его. Первым делом мне нужно было сходить в сортир. Как? Понятия не имела? С трудом найдя силы встать с кровати, прошла к шкафу, нащупала халат. Голова кружилась, тело ломало, лицо горело. Наблюдая за тем, как я медленно совала ноги в тапочки, Марк поднялся со стула, обулся в свои, взял меня за руку и вместе со мной вышел. К счастью, в коридоре нам никто не встретился. Вероятно, было часов двенадцать - одиннадцать ночи. Оставив меня у кабинки, Марк отошёл к окну, но из туалета не вышел. Я чувствовала себя унизительно, но сил на то, чтоб протестовать, настаивать, попросить его уйти, не нашлось.

После мы вернулись в комнату, меня всё-таки напоили таблетками, вытерли с тела пот. И снова в одном нижнем белье я легла на кровать. Проспала всю ночь, весь следующий день. Конечно, часто просыпаясь в бреду, часто в слезах или от слов Марка, твердившего слова успокоения. Кошмары не прекращались. Что происходило с мамой, с Кириллом страшно было знать. Отпустили ли маму до суда, вернулись ли они домой, заговорил ли брат - ничего не было ясно. Несколько раз снилось, будто мама звонит мне и радостным голосом щебечет в трубку, что всё хорошо. Отчим пришёл в себя, её отпустили. Кирилл счастливый зовёт меня в гости. Просыпаясь в такие мгновения, я ревела. Сколько прошло времени? Какое сейчас число? Я потерялась во времени, в пространстве. Марк продолжал поить меня капсулами, уверенный в том, что я схватила какой-то мощный вирус, и в какой-то степени так оно и было, только вирус назывался "Отчим". Вирус, который сидел в моей жизни с шести лет, и даже его смерть не сумела меня вылечить.

- Какой сегодня день? - глотая таблетки, процедила я севшим голосом. В комнате стоял полумрак, из коридора доносились знакомые голоса.

- Двадцать девятое мая, - ответил Марк, заваривая мне чай. Билеты в Питер были у нас на тридцатое. - Лучше себя чувствуешь?

- Немного. Я двое суток проспала?

- Да. Хочешь, что-нибудь лёгкое тебе приготовлю? Голодная?

- Да нет. Меня всё ещё мутит.

Сделав в постели в сидячем положении несколько глотков кисловатого чая, я снова легла. Спать более не хотелось, но слабость не отпускала.

- Мне кто-нибудь звонил?

- Минут тридцать назад незнакомый номер. Я не стал брать.

- А кто-нибудь из родных?

Марк сделал отрицательный жест.

- Можешь дать телефон?

Незнакомые номера звонили мне редко. В связи со случившимися событиями понятно было, что звонок непростой. Нужно было связаться с этими людьми. Нажав кнопку вызова, я с ноющим сердцем ждала ответа. Трубку взяла женщина, представилась тёть Риммой, женой брата отчима, сказала, что завтра похороны, поэтому, если есть желание "проститься с усопшим", то меня будут ждать по определённому адресу. Адрес она, соответственно, продиктовала. Попрощавшись с ней, первое, о чём я подумала - о маме. Если похороны устраивают родственники дядь Саши, значит ли это, что мама в противовес ожиданиям переведена в СИЗО? Или же её выпустили, но само собой разумеется, что после произошедшего доверить похороны якобы убийце недозволительно? Несмотря на то, что она является умершему женой, пусть и несчастной? Пусть не менее пострадавшей?

Марк видел изменения на моём покосившемся лице. Осторожно поинтересовался, кто звонил, на что я махнула рукой, сказав: "Ничего важного. Дальняя родственница". Так сразу предъявить ему правду не могла. Марк многое обо мне знал из того, чего не знали другие, но такие вещи никаким боком не входят в категорию не то, чтоб "нормального", да даже просто допустимого. Я понимала, что нужно будет рассказать, что это будет непросто, но всё позже. В те минуты тревожно было за другое. Недолго думая, я набрала маму, однако всё, что услышала в трубку: "Абонент не отвечает или временно недоступен". Набрала Кирилла, оператор на автоответчике пробубнил то же самое. Номера маминой подруги, к которой определили брата, я не знала. С кем можно было связаться? Что делать? Позвонить в участок? Позвонила. Там постоянно было занято.

- Кир, что произошло? Скажи мне, я в любом случае поддержу тебя. Ты знаешь.

- Не теперь, Марк.

- Ты не веришь мне?

- Верю, но сейчас не в этом дело.

Более мы в тот вечер не говорили. Я по-прежнему валялась в постели. Не спала, но лежала, думала. Через пару часов лёг и Марк, постелив себе, как не так давно, на полу. Жар у меня действительно прошёл, температура нормализовалась. Голова перестала кружиться, лишь побаливала, по-прежнему тошнило. Мысли лезли разные, но главный вопрос, который осел на пересечении сознания и подсознания - действительно ли я убийца? Фактически - да, а на деле? Могла ли поступить иначе? Хотела ли смерти? Если б удар пришёлся не в висок, а выше или ниже, если б всё обошлось несерьёзной травмой, ощутила бы я облегчение? Всё путалось, всё мешалось. Ненависть к отчиму захлёстывала. То, что удар оказался судьбоносным - случайность? Случайность или как мы привыкли говорить: "Судьба"? Кому было б лучше, если б он выжил? Полежал бы пару дней в постели с перевязанным черепом, а что далее? Исправился бы? Или, может, мама осознала бы всю трагедию своего положения и, вопреки всему, подала на развод? Возможно ли это? Разумеется, нет. Нет, люди не меняются. Они продолжили бы жить, ругаться, пока подобная история не повторилась - это в лучшем случае. А в худшем - человек, которого мне суждено звать отчимом, почувствовав удар бутылкой, разжал бы руки и в ярости бросился на меня. Мама кинулась б в защиту, и, вероятно, в такой ситуации он бы тем вечером всех нас сам и перебил. Так правильнее? Заслуживал ли он жизни при всём, что сделал за многие годы? Кто виноват? Кого судить? И кто так называемый судья?

Я не говорю о Боге и таком понятии как грех. Понятно, что, исходя из христианских догматов, душа отчима освободилась, очистилась, все его пороки убийством я взяла на себя, и в результате он попадает в рай к ангелам и праведникам, а я в свою очередь - протоптала себе путь в ад, но ко всему этому должна искупить вину с точки зрения закона. Я не христианка, поэтому такое рассуждение для меня - не более, чем нелогичная идея, согласно которой я должна была стоять и смотреть на то, как задыхается мама, через пару дней блаженно проводить её в мир иной, а отчима простить. Простить, отпустить, полюбить. Не знаю, как правильно, но точно не так. Имеет ли человек право на убийство другого человека? Все будут кричать: "Нет! Никто не вправе решать, кому жить, а кому умереть", но я не верю, что кто-то способен стоять и смотреть, как насилуют, вешают, режут или расстреливают его близкого. Не верю. Незапачканная спасённая собственная душа имеет более весомую ценность, чем спасённый человек, которого ты любишь? Нет.