Annotation

Вдруг перестаёшь смотреть на окружающие вещи через призму привитых образов, нелепых надежд, желаний, верований, устоев. Вся эта шелуха падает, а внутри оказывается пусто, ничего нет. Только ты сам и страхи внутренние. Мечты уже не воспринимаются как что-то, к чему ты в силах прийти. Далёкое мерцание - да, вся эта патетика, разбавленная сиропом романтики, эмпиризма, юношеского максимализма, хороша, но рано или поздно вспышка тухнет, а со дна всплывает всё то дерьмо, которое ты не хотел принимать, но принимаешь. Выбора-то особо нет. Высокие когда-то в сознании понятия уже не кажутся столь высокими, у всего появляются иные значения, характеристики. Цены. Ну или приходит полнейшее обесценивание всем тем вещам, которыми дорожил когда-то. Ты, может, продолжаешь искать что-то, за что можно зацепиться, искать себя, некий высший разум, скрытый подтекст во всём происходящем, а натыкаешься на исцарапанную кем-то до тебя стену, спёртый запах и оставленную кучу говна. Тебя тошнит. Бытие давит аллегорической ·невыносимой лёгкостью▌, хочешь бежать, сил нет. Да и далеко ли убежишь от себя? Рвёт-то не физически. Морально. Разочарованием, потерянными идеалами, утраченными надеждами, утраченным смыслом. Приходит обезвоживание. Противное, гнетущее опустошение с едким послевкусием гнили.

Кузнецова Екатерина

Кузнецова Екатерина

20 лет

1 глава

Смерть вошла в пространство моего существования внезапно. Она не стучала, не предупреждала, не мялась на пороге, решительно раскрыв дверь в мир, именуемый "паршивая жизнь", сделав его более невыносимым. Первым выстрелом стала смерть отца. Когда ясным июльским утром позвонила женщина, представившаяся двоюродной тёткой, сообщив, что отец повесился, я мгновенно осознала, что смерть, как и жизнь, предсказуема. Не было ни слёз, ни истерик, ни потери дара речи. Я молча кивнула, поблагодарила за известие и сбросила вызов. В горле стояла горечь, нутро разъедало, но я знала, что рано или поздно это событие должно было произойти, всё шло к подобной развязке, потому старалась максимально сохранять контроль над чувствами. Спокойно продолжила читать "Америку" Кафки под игравшую в наушниках Evidence Мэрилина Мэнсона, чтоб не слышать доносившихся из кухни, пропахшей сгоревшим мясом и луком, руганей мамы и отчима.

Похороны запланировали на пятнадцатое июля за счёт ближайших сестёр отца. Не думаю, что тут уместно говорить о глубокой скорби, сострадании, уважении или, что ещё нелепее, любви. Так же, как и все остальные, когда отцу была нужна помощь, моральная поддержка, они отвернулись от него, списав на "разложившегося алкоголика". Вполне удобно сказать, что человек кончен, повесив ярлык отброса, нежели проявить участие. Я не говорю о спасении, хотя бы о попытке подать руку. Отец давно был мёртв. Не физически, духовно. Погребение тела оказалось вопросом времени. Все, кто более - менее близко знали его, ясно это видели и отчётливо понимали, что иного расклада событий, иного пути в такой жизни не существовало. Отец умер в возрасте сорока двух лет. Умер, написав в предсмертной записке, которую обнаружила соседка рядом с бутылкой дешёвой водки: "Кир, дочь, прости меня. Ты - единственно ценное из того, что я привнёс в этот поганый мир. Прости, что бросаю тебя во второй раз". Ценное?

В отпевании церковь отказала, однако хор местных православных бабушек настоял на своей услуге, убедив родственников в том, что "всё должно пройти как полагается". "Бог милостив. Может, отпустит грехи. Жалко человека". Я воспринимала происходящее молча. В день смерти, когда в квартире отца собрались бывшие друзья, тётки, дядьки, племянники, племянницы, братья, сёстры, бурно обсуждая, где дешевле заказать гроб, что подать на обед, в какой костюм облачить мёртвое тело, что раздавать в честь памяти гостям: цветастые полотенца с ложками или бокалы с тарелками - я смотрела на этих "всё бросивших и приехавших за сотни километров ради отца" людей, перестав понимать что к чему. Где они были, когда отец лез в петлю? Вопрос о том, в каком костюме его спровадить в мир иной, оказался важнее причины смерти. Если б родственники хоть чуть интересовались этим человеком, то знали б, что отец давно отрёкся от православной веры, не хотел ни отпевания, ни массовых похорон. Но отныне он спит, его простреленную, прогрызенную обстоятельствами душу вряд ли способно покоробить то, что осталось в мире, который он по своему желанию покинул. "Я знаю, что после смерти от меня ничего не останется, - часто говорил он в последний год жизни. - Превращусь в гниль, но это лучше, чем тешить себя сказками о том, что где-то там на облаке есть совершенный мир, в котором правят справедливость и добро. Нет такого мира. Нигде нет".

- Кир, что с квартирой будешь делать? - поинтересовалась двоюродная сестра Юля, оставшись со мной в кухне наедине. Из зала звучали плачевные, взывающие к Отцу Небесному напевы.

- Что? В смысле?

- Ну как, ты ведь уже не ребёнок, надо бы задуматься о материальном аспекте.

- Мне всё равно. Я не претендую на эту квартиру.

- Не будь такой наивной. Это сейчас тебе кажется, что ничего ни от кого не надо, лет через пять иначе заговоришь.

- Надеюсь, что не заговорю, - пожала я плечами, бросив взгляд на красные длинные ногти этой тридцатилетней девушки, которую мне доводилось видеть не более, чем в третий раз.

- Полагаешься на маму с отчимом?

- Мы на похоронах так-то.

- Да, прости, я понимаю. Просто иная возможность обговорить это нам вряд ли представится. Задумайся. Конечно, в восемнадцать лет материальные вопросы кажутся последним, что стоит внимания. Недвижимость, имущественные дела - это вообще страшный предмет для споров и конфликтов, но с возрастом ты осознаешь, что лучше вовремя подсуетиться и после не кусать локти. Как бы морально тяжело при этом ни было.

Ничего не ответив, я молча покинула кухню, и, незаметно пробравшись сквозь гостей, закрылась в спальне. Там, где стены сохранили последние вздохи отца. Там, где он находился в последние минуты своего жалкого существования. Соседка, обнаружившая труп, с эмоциями рассказывала, как она вскрикнула, увидев болтавшееся в воздухе тело, как с прибежавшими мужем и сыном они вынули посиневшее лицо из затянутого ремня, как стали в панике искать в телефоне номера родственников. Моё сознание ясно рисовало эту сцену, мне не раз снилось подобное, когда отец пропадал, неделями не давал о себе знать. Я была готова к его смерти. Такие люди, как он, не живут долго. Не случись это сейчас, случилось бы завтра, послезавтра, через месяц. И дело вовсе не в алкоголе, не в образе жизни, который он вёл. Корни болезни были зарыты гораздо глубже. Алкоголь - следствие. Печально, что никто из присутствовавших в квартире людей так и не сумел понять этого.

Я смотрела на заправленную застиранным, блеклым покрывалом старую кровать, на стены с пожелтевшими обоями, на заваленный книгами, тетрадями с записями, газетами письменный стол, на дырявые, перештопанные серые занавески, на стоявшие в деревянных рамках мои детские снимки - всё выглядело до боли привычным, обыденным. Ещё позавчера это место дышало отцом, а сегодня его нет. Нередко, когда я оставалась у него с ночевой, мы до утра сидели в этой комнате и говорили о музыке, об искусстве, литературе, жизни. Я впитывала его философию, в полной мере чувствуя, что отец не относился ко мне, как к ребёнку. Мы общались на равных, я была для него другом. Хорошо это или плохо - не знаю. Наверно, плохо, раз даже я не сумела стать для него причиной остаться. Быть может, чувствуя за собой отцовскую ответственность, он иначе бы смотрел на жизнь? Как бы то ни было, отец ушёл, и никто уже не даст ответы на эти вопросы.