Какое-то время Климт ничего не говорил, молча ковыряя ботинком снег. Я тоже молчала. Что тут добавить?

- Ладно. Проводить тебя?

- Нет, я дойду. Не хочу, чтоб нас кто-то увидел вместе.

- Вот как? - вздёрнув бровью, хмыкнул он. - Окей. Наверно, это правильно.

- Тебе ведь тоже не нужны лишние проблемы.

- Не нужны, я понял тебя. Только можно просьбу одну? Напоследок, так сказать.

- Пожалуйста.

- Если в тебе осталась тяга к литературе, пиши. Неважно, хорошо ли, плохо ли. Пиши всё, что чувствуешь, всё, что видишь, всё, что знаешь и помнишь. Напиши роман или повесть (не знаю, какое более правильное название этому дать), одним словом, прозу, в которой всё, о чём мы мечтали, станет возможным. Пусть это будет история о том, где мы - по-прежнему мы, с тем внутренним огнём, светом, с искренностью в глазах, в сердце. Кто знает, вдруг мысли материальны. Может, не всё бренно и бессмысленно, и, даже если музыка перестанет играть, что-то останется на поверхности.

- Я услышала тебя, Климт.

- Ну всё, - улыбнулся он, высунув руки из карманов. - Прости меня ещё раз. Когда-нибудь обязательно встретимся.

- Может быть, - добавила я, не в силах смотреть на него.

- Будь счастлива, - с этими словами когда-то близкий мне человек, вопреки всяческим ожиданиям, крепко прижал меня к себе. "Перехватило дыхание", "ушла земля из-под ног", "тело сковала дрожь", "время замерло" - избитые выражения, означающие волнительную радость, в данной ситуации не были уместны. Уткнувшись носом в чёрный вязаный шарф, насквозь пропитанный родным запахом, я поймала себя на том, что сумела переболеть этим человеком, однако он по-прежнему делал мне больно. И, разумеется, "когда-нибудь обязательно встретимся" имело другой смысл: "Сегодня наша встреча будет последней". И я, и Климт абсолютно это понимали, потому ли или по случайному, непреднамеренному стечению обстоятельств, простившись тем февральским вечером, больше мы друг друга не видели.

26 глава

Зима того года далась мне как никогда тяжело. Зима в российской провинции - само по себе страшное дело. Короткие дни, бесконечно долгие, морозные ночи, безликая коробочная архитектура на фоне серо-пустого неба, массивных полутораметровых сугробов и гололедицы, местами переходящей в грязное месиво. Не удивительно, что в таких условиях, в окружении убогих, печальных пейзажей люди поголовно спиваются, озлобляются, сходят с ума. Как иначе-то? Полгода зимы при отсутствии каких-либо красок, эмоций, смысла как такового, интересной деятельности, финансового и социального благополучия редкого человека не введут в состояние неудовлетворённости, тяжести, отчаяния, опустошённости, в осознание бренности бытия. Хотя сказать - скажет не каждый. Мы привыкли существовать от лета до весны, восполняя пробелы алкоголем, домашними скандалами, неинтересной работой по двенадцать часов в день, бессмысленной суетой, беготнёй и отсутствием вопросов, считая, что всё так, как должно быть.

Я же перестала видеть причины в своём утреннем пробуждении. И вроде бы всё шло стабильно неплохо - общение с мамой нормализовалось, Марк по-прежнему был рядом, привычные дни в роли официантки, я не голодала - здоровые завтраки, ужины стали обыденны, но ощущение тревоги при всех положительных моментах меньше не становилось. Я не понимала, куда иду, зачем иду. И иду ли вообще. Может, опускаюсь? Может, двигаюсь не в том направлении? Не с той скоростью? Не с теми мыслями? Что касается писанины, то, как резко желание "творить" накрыло меня, так же резко оно улетучилось, оставив после себя десяток исписанных листов, проигравших утроившемуся опустошению и злости на себя. Недоумению перед ситуацией и дикому смятению, дикому ступору вкупе с вопросом: "Как так?". Хотелось уснуть и не проснуться. Исчезнуть. Убежать. Утро. День. Вечер. Ночь. Утро. День. Вечер. Ночь. Я ненавидела каждый новый день.

После встречи с Климтом стала ловить себя на том, что охладеваю ко всему тому, что ранее трогало. Пробуждало чувства, эмоции, будь то книги, фильмы, музыка. Ничего. Читая что-либо, я не могла сконцентрировать внимание, пролистывала страницы либо не понимая, о чём, собственно, идёт речь, либо осознавая, насколько меня не волнует, не интересует сказанное тем или иным автором. То же касалось фильмов. Музыки. Словно перестал работать механизм, приводивший когда-то в действие сердце, душу. Я абсолютно ничего не ощущала, кроме сосущей ядовитой скуки и полнейшего безразличия ко всему, к чему прикасалась. Временами накатывало моральное бессилие, проявляясь в беспричинном рёве, упрямом молчании, моментально сменяющимися вспышками раздражения. Спасало лишь общение с кошками, не дававшее возможности опустить руки, не дававшее возможности резко и бесповоротно свихнуться. Я была в ответе за этих бродяжек, и при всём внутреннем холоде бросить их совесть не позволяла. По-прежнему каждый день шла к определённому подъезду, звала, накладывала на вырванный из исписанной тетради лист сухой корм или перемешанные с макаронами сосиски, наливала молоко.

Иногда, идя по улице или лёжа ночью в кровати, спрашивала себя: "Сколько ещё так будет продолжаться?". Нужно что-то делать. Искать пути решения этого внутреннего дискомфорта, а что я могла? Пару раз Марк предлагал уехать.

- Чего оттягивать? На первое время денег хватит, а дальше устроимся.

- И куда поедем?

- Куда захочешь. В Питер, в Москву, на юг. Абсолютно всё равно. Тебе нужна смена обстановки, сама видишь.

- Не сейчас.

- Почему?

- Во-первых, у нас за комнату оплачено на месяц вперёд, во-вторых, мама. У отчима снова сносит крышу, не хочу вот так вот бросить их с Кириллом. Конечно, моё присутствие ничем не поможет, но, по крайней мере, если что-то случится, я буду рядом. Буду знать, где они, что с ними.

- Однажды ты уже пожалела, что не уехала.

- Да, но тогда была другая ситуация.

- Хочешь сказать, пока не время?

- Именно.

На этом обычно наша дискуссия на тему отъезда прекращалась. Марк молча наблюдал за тем, как во мне что-то гнило и разлагалось: когда я ревела - пытался успокоить, когда раздражалась и срывалась на истерические выпады, какие-либо нелестные обвинения в его адрес - уходил, оставляя меня наедине с собой. После я, конечно, просила прощения, убеждала, что этот негатив, который из меня сочился, предназначался вовсе не ему. Марк просто оказывался рядом, был под рукой, так сказать. Не припомню ни одного раза, когда бы он затаил смертельную обиду, разозлился, взбесился. Это поражало. Не знаю, что его всё это долгое время держало возле меня, но уходить он не торопился. Ни тогда, когда я самолично собрала в спортивную сумку его вещи, заявив, что мне не нужен опекун, ни тогда, когда рассказала о Климте и о том, что в ту февральскую субботу я отправилась на вечер встреч выпускников с определённой целью. С определённой надеждой, которая всего-навсего не оправдалась.

- Почему никак не реагируешь? - бросила я тогда, не зная, как расценить его каменное спокойствие.

- А как я должен отреагировать?

- Как? Послать меня, назвав шлюхой, собрать вещи и уйти.

- Ты этого хочешь?

- Нет.

- Ну а чего тогда?

- То есть тебе этот поступок не кажется подлым? Мы живём с тобой вместе, ты кормишь меня, заботишься обо мне, оплачиваешь проживание, а я, ничего не давая в ответ, в тайне иду на встречу с человеком, к которому когда-то питала чувства. Это нормально?

- Но всё же прошло?

- Прошло, но не в этом суть. При другом раскладе я могла бы встретить тебя той ночью с работы не одна, заявив, что ты уже в этой комнате лишний. Понимаешь?

- Кир, хватит. Какая разница, как было бы. Ты не осталась с тем одноклассником, ты не выгнала меня той ночью, остальное роли не играет.