Моё сознание отказывалось принимать данную информацию. Что могло произойти? Если, предположим, родители забирают свою дочь из дома парня, по непонятным причинам избивающего её, привозят с вещами домой, запирают в комнате, ставя запрет на эти нездоровые отношения, а она в безысходности или же в качестве протеста глотает таблетки, то сложился бы вполне банальный, логически объяснимый вывод - всё было б просто, если б не было так сложно, что ни говори. Но для подобного исхода слишком много несостыковок, главная из которых заключалась в изречении Нади: "Артём виновен в этой истории - да. Его вина есть, несомненно, и она немалая, но события, связанные с ним, стали следствием, не причиной. Тут всё гораздо глубже было". Что она хотела этим сказать? Этот вопрос не отпускал меня.

Перед тем, как пойти прямиком домой, я заглянула во двор, где меня не по-доброму окликали "кошатницей", насыпала за домом "Китекет", налила в пластиковую миску молока, однако никто не вышел. Большинство подвальных продыхов были заколочены, забиты камнями - я отчётливо понимала, что из тех бедолаг, которые бегали за мной осенью, с приходом тепла я увижу единицы. Осознавать это было больно, но я черствела и всё стремительнее становилась реалисткой. А реальность такова, что как ты ни старайся помочь тем, кто в этом нуждается, всегда будут люди, с таким же рвением прикладывающие силы с желаемой целью добить слабое. Всегда будут те, кому и воздух является помехой, и я мысленно, сознательно и подсознательно смирялась. Этому миру невозможно помочь, и пролей ты реку слёз, факт останется фактом.

Придя в общагу, я переоделась в серый спортивный костюм, оставшийся со школьных времён, накормила на автомате Бусинку, поставила кипятиться чайник и, сев на стул у окна, заваленный книгами, продолжила думать о сломанной судьбе незнакомой мне девушки. Что есть самоубийство? Безнадёжность. Крайняя степень отчаяния. Страх. Бессилие. Или же проявление юношеского максимализма? Конечно, каждый случай особенный, тут не уместны обобщения, но, думаю, кое-что одно люди, покончившие с собой, всё-таки имеют: невиденье собственного будущего, отсутствие смысла в продолжении жизненного пути. Так по какой причине Даша могла потерять этот самый смысл? Запрет на отношения с Артёмом? Но если между этими двумя действительно были сильные взаимные чувства (даже если учесть вспышки агрессии, применение силы), стала бы она накладывать на себя руки из-за преграды в лице родителей? Мало в это верится. При желании она нашла бы возможность сбежать, поскольку события произошли в разгар учебного года, маловероятно, что отец или мать стали бы запрещать дочери посещать техникум, то есть выход из дома она всё же имела.

Что тогда? Выходит, не было любви? Нельзя исключить и такую возможность, как, допустим, Артём поиграл и бросил доверчивую девочку, но не возложила бы тогда семья Даши полную ответственность за смерть родного человека на изверга-парня? Разумеется, вина за произошедшее легла б на него, но здесь обратное. Стань он причиной суицида, Надя говорила бы о нём иначе.

Парадоксальная ситуация. Есть ли в ней логике? Девушка умерла. Умерла немногим позже после того, как внимание пало на её избитое лицо. Я не понимала. Не понимала ни того, за что восемнадцатилетний парень способен бить девушку, ни того, почему она его покрывала. Почему не вернулась домой. Почему терпела. Можно ли любить человека, издевающегося над тобой? Можно ли уцепиться за такого человека? Можно. Миллионы женщин, девушек живут так и считают насилие в семье нормой, причём как моральное, так и физическое. Моя мама яркий тому пример, но её сковывал, как она утверждала, брак. Кирилл. Совместно нажитое имущество, выряжаясь юридическим языком. Боязнь остаться с ребёнком на улице. Я вполне оправдывала её как человека, но не как маму. И если судить объективно, то да, с трудом, но можно было найти объяснение её слабости.

Однако у Даши и Артёма семьи не было. Их не связывали дети, штамп в паспорте, общая квартира, бизнес и всё прилежащее. Почему она позволяла поднимать на себя руку? Почему никому не рассказала, не попросила помощи? Да, допустим, если б подобное произошло единожды, можно было простить, но оно повторялось. Не оттолкнуло бы проявление жестокости на "ранней стадии отношений" другую? Оттолкнуло бы. Не укладывалось в моей голове, как можно простить дорогому тебе человеку ярый всплеск гнева в твой адрес. Не понимала я этого. Объяснение виделось лишь в нездоровой, подавленной психике Даши или же в созданной в её голове модели отношений между мужчиной и женщиной, где насилие не было чем-то порицательным, выходящим за рамки нормальности. Можно ли было допустить, что в её семье отец поднимал руку на мать? Да, можно. Но стали бы они так болезненно реагировать на то, что их дочь переняла на себя это поведение? Не знаю. Да и Надя, наверно, упомянула бы о таком, если б побои в их семье присутствовали и были нормой. Не так категорично бы она отреагировала на избитую что в первый раз, что во второй сестру.

Так что, сбои в психике? Я убеждена, что морально подавить можно лишь того, кто изначально к этому склонен. Того, кому с раннего детства привили комплекс неполноценности, ущемляли в правах, внушали страх, неуверенность. Того, кого не научили ценить себя, уважать себя. Вероятно, можно было б скинуть вину на бывшего возлюбленного Даши, по которому она долго страдала, а позже оказалась им брошенной, но уже сам факт этого говорил о том, что проблемы у неё начались раньше. Эта девушка имела склонность к роли жертвы. Слабой, беспомощной жертвы. Если в Артёме рос тиран, самоутверждающийся за счёт применения силы, унижений и манипуляций психикой того, кто не мог защитить себя, то эти двое идеально друг другу подходили.

Однако ответов это объяснение по-прежнему не давало.

Несколько сомневаясь, я села за письменный стол, взяла пачку бумаги, открыла печатную машинку, вставила лист и под воздействием распирающих, разрывающих эмоций вперемешку с волнением начала исступлённо стучать по клавишам.

25 глава

"С двадцати двух лет я уже твердо знал: если, сев писать, я не написал ничего, виной тому моя собственная глупость и лень; не оттого это произошло, что я упорствовал в поисках лучшего из возможных вариантов начала, а оттого что я просто валял дурака. Грех был на мне, ибо я ведь понимал, что каждому человеку отпущен какой-то срок и ему самому решать, как получше использовать это время. Использовал его плохо -- пеняй на себя", - писал Уильям Сароян в малой прозе "О чём говорит писатель". Читая эти строки, я чувствовала гложущую изнутри вину. Слишком много времени было упущено, слишком много невысказанных осталось слов, мыслей. Перестав однажды писать, я предала себя, и ужасным было то, что всегда это отчётливо понимала. Неважно, что происходит с тобой, какие складываются обстоятельства в жизни, но подавив в себе себя, ты перестаёшь быть собой.

Может, я была лишена таланта, может, то, что мне хотелось говорить, не имело в мире реальном и малой цены, может, я всю жизнь стремилась расходовать себя ради чего-то абсолютно незначимого, бессмысленного, но тогда, когда я писала - пусть это даже был поток несвязных, бредовых слов - я чувствовала себя живой. Живой, оттого, что имела возможность превращать мгновенные впечатления в нечто большее. Впускать их в действительность, позволять им становиться частью этой странной, далеко не радужной, не расписанной сахаром и розовыми красками, но единственной возможной для меня действительности.

Ранее, когда училась в школе и грезила о литературном будущем, я, конечно, задавала себе вопросы из рода: о чём должен говорить писатель, кому, зачем и есть ли у этого занятия смысл? Ответы на ум приходили разные. Порой казалось, что писательство есть самое ответственное занятие, и роль человека пишущего (прозу ли, поэзию, музыку, картины, кино), в какой бы то ни было век, самая решающая, поскольку именно искусство определяет лицо поколения, лицо эпохи. Именно искусство формирует взгляды, вкус, мировоззрение. Не наука, не технические достижения. Я класса с девятого была твёрдо убеждена, что весь этот технический прогресс ведёт к умственному и морально регрессу. Замена человеческого мозгового и физического труда машинным не способно каким-либо способом обогатить духовный мир, окультурить, привить моральные нормы, тронуть сердце. Техника есть техника, не переплюнет она духовность, но именно от неё мы всецело зависим. Именно она в двадцать первом веке диктует нормы и правила, искусство же, по большому счёту, подстраивается. Это я осознала давно, но подростковый максимализм звучал громче голоса реальности, голоса разума. Мне хотелось мятежности, хотелось заниматься творчеством, хотелось писать назло всему, назло всем, кто кричал о том, что никому сегодня не нужны ни литература, ни живопись, ни кино, не рассчитанные на массовую аудиторию. Не отвечающие массовым запросам. Я хотела примкнуть к той группе людей, убеждённых в обратном. А будет ли это приносить доход - нет, отзовутся ли мои мысли в чьих-то душах, сумею ли оправдать собственные надежды на себя, ожидания, не сломаюсь ли - это было второстепенно. Не хотела думать. Может, поэтому первое вставшее на пути препятствие сразу же выбило меня, выбросило на обочину. Я не была готова к такому скорому поражению.