Одно, чего я до сих пор не могу понять, почему случился разрыв между ней и отцом. Мне об этом не рассказывали, это было закрытой темой, лишь мама давно мельком упомянула, что отец был связан со смертью мужа бабушки, то бишь со своим отцом. То ли там случилась жуткая ссора, после которой у деда случился очередной и последний сердечный приступ, то ли отец ненароком ударил его - не знаю, но так или иначе после того события мать отказалась от сына. Меня задевал бабушкин холод по отношению к отцу, обижало её предвзятое о нём мнение, но меня она, как ни странно, любила. Я чувствовала это. Она сама приезжала за мной из деревни в город, отправляла письма, если выдавалась возможность, звонила, зимой привозила банки с замаринованными помидорами, огурцами, джемом, лечо. Потеря бабушки, конечно, дала мне болезненный пинок, я не ожидала, что это произойдёт так скоро.
Возвращаясь же в счастливое лето, первым делом вспоминается моя слабость наблюдать из окна кухни за вечерним дождём, после которого я надевала тёплую вязаную кофту, джинсы с какой-то вышивкой, резиновые сапоги и выходила за калитку, смотрела по сторонам, ловила взглядом гладь реки. Скромное детское счастье. Запах дождя в воздухе переплетался с запахом слив, винограда.
Как бабушка переносила серые ноябрьские вечера и затяжную зиму в одиночестве, не представляю, а домашних животных, способных скрасить время, она не любила. Однажды завела пёструю кошку, к которой успела привязаться, но на порог дома её не пускала. Может, боялась грязи, может, того, что кошка будет гадить. Кормила во дворе кашами, иногда накладывала борщ, косточки. Летом Фрося, как её звали, гуляла, осенью и зимой жила в предбаннике, а к весне пропала. Бабушка не верила, что она могла уйти или замерзнуть. "Отравили, - была убеждена она, - или собаки загрызли". Я предпочитала думать, что её кто-то приютил, кто-то впустил в дом, позволив спать в кресле, есть на кухне. Сейчас - то я, разумеется, осознаю, что никому она не была нужна, никто не стал бы возиться с ней. Люди своих-то котят не успевали топить.
Я хотела остаться в той жизни. Остаться вместе с ней. Перестать взрослеть, остановить время. Теперь это место стало дачным курортом для городских. Богатые люди выкупают участки, застраивают их коттеджами, верандами, беседками, рассекают по реке на дорогущих катерах. Коренного населения практически не осталось. В последний раз мне довелось побывать в тех краях девять лет назад, когда умерла бабушка. После между родственниками началось делёж её участка, выяснения отношений. Кому он в результате достался, не знаю, да и не хочу знать. Одно только ясно - всё изменилось. Это был редкий вид трезвой, деревенской счастливой жизни. Именно трезвой. Встретить на улице пьяного человека удавалось нечасто, пили там мало. То ли время просто было другим, не знаю.
Так или иначе, село, в котором жила вторая бабушка, отличалось в корне. Бывали мы там пару раз в году. Бабушка и дед умерли рано, мне тогда было около трёх или близко к тому, участок достался маме и автоматически стал нашей дачей. Эта местность с детства напоминала грязную яму. Не потому, что располагалась на склоне. Нет. Она по сей день представляет собой типичную русскую деревню, где исконно людьми правят алкоголизм, нищета и безысходность. Самогонные аппараты, чекушки, грязные дети, облачённые в обноски, малолетние мамашки, плюющиеся матюками, грустные, "поломанные" физически бабушки на лавочках - всё это вполне приемлемо для той местности. Работы у людей нет, возможности уехать в город нет, живут огородами, мизерными пенсиями и социальными пособиями. Поесть, выпить, поспать. Поесть, выпить, поспать - крутятся в этом режиме, мало задумываясь о жизни, о её смысле. День прошёл и ладно, там не заботит будущее. Если и есть такие, кого заботит, то их единицы, я же говорю о массе, о тех обречённых сельчанах, которые к пятидесяти годам существования превращаются в безвольные куски мяса. Кого убивает алкоголизм, кого жалкое существование, рак, туберкулёз, печень, диабет. Продолжительность жизни низкая, но среди своих это никого не удивляет.
По соседству с домом маминых родителей жила семья из мужа, жены и двух дочерей. Пили там всегда. Сначала в белой горячке скончался муж, вскоре жена, дочерям на тот момент исполнилось около двадцати. Одна, как рассказывала мама, вышла замуж за уголовника, родила ребёнка, а, спустя полгода, его снова посадили за криминал, и та стала вслед за родителями ублажать глотку. Вторая дочь тоже неудачно вышла замуж, родила сына, какое-то время всё шло хорошо, а после муж привёл в дом другую, жену выпинул, та вернулась в отчий дом к сестре, тоже подсела на самогон, мальчишек, детей их, несколько раз пыталась забрать соцслужба, прабабушка не отдавала, а когда её не стало, дети стали уж подростками, сами в детдом отказывались ехать, несмотря на пьянство матерей, постоянно меняющихся в постелях любовников, недоедание. "Тощие всегда были. Смотрели голодными глазами, - рассказывала мама, - озлобленные. Матерей ненавидели, но другим говорить о них плохо не позволяли, сразу с кулаками бросались. Один пошёл по стопам отца - сел за воровство, а второй так и мотается по улицам. Школу не закончил, пьёт". Человеку, не привыкшему к подобным зрелищам, смотреть на это дико. Страшнее всего то, что время-то идёт, а ничего не меняется. Как век назад писал Горький: "Голод души сожрал, лики человеческие стёр, не живут люди, гниют в неизбывной нужде", и будут гнить. А кому до этого дело? Никому.
Когда субботним утром было объявлено, что мы вчетвером с ночевой едем копать на дачу картошку, энтузиазм смене обстановки во мне не проснулся. Я не любила ездить на так называемую дачу. Разворачивающиеся картины были мало приятны. Но так как спрашивать моё мнение при любом раскладе никто б не стал, позавтракав бутербродами, собрав в пакеты старую одежду, платки, буханку хлеба, сосиски, перчатки, мы покинули квартиру. В часовом пути до деревни я слушала в наушниках музыку, Кирилл дремал на моём плече. Отчим, что казалось странным, который день вёл себя поразительно мирно. Глядя на них с заднего сиденья, я даже ловила моменты, когда он улыбался, шутил, вызывая на губах мамы счастливую улыбку. Подозрительно всё это было. Я ждала выход.
Приехали мы ближе к обеду. Изведали обстановку дома, переоделись и, вооружившись мешками с лопатами и вёдрами, вышли в огород, территория которого была сравнительно небольшой. С соседнего участка сверкнули любопытные взгляды, перешёптывания, смешки. С кем-то мама поздоровалась, поинтересовалась, как дела, как урожай. Те признались, что картошка порченная, практически вся с гнилью. Когда же мама с отчимом начали копать, а мы с Кириллом с вёдрами бегать за ними, то убедились, что картошка действительно плохая и у нас. Вся была заражена проволочником.
- И зачем её собирать? - канючил Кирюшка, выудив картофелины из лунки. - Есть её всё равно нельзя.
- Выкопать в любом случае нужно, иначе как в следующем году сажать? - бросила мама. - Меньше болтай, больше работай.
- В прошлом году тоже была гнилая, - не сдавался он. - Всё равно потом на выброс. Зачем сажать?
Несколько раз делали остановки, но в общем работа заняла около двух-трёх часов. Меня спасала музыка. Я тоже не понимала, какой смысл сажать эту картошку, если из года в год её пожирал проволочник. Никакой мор этого паразита не брал. Он гулял из одного огорода в другой. Морить его надо было коллективно, но не всем то было нужно. Когда сбор подошёл к концу, отчим принялся топить баню, а мы с Кириллом помыли руки, ноги и отправились по велению мамы в магазин за квасом да макаронами. Она рассчитывала, что удастся сообразить на ужин жареную картошку, потому не взяла ничего, кроме сосисок, однако жареная картошка обломалась. Ходить в местный "Продмаг" брату нравилось. Для него это была некая экзотика что ли. Он никогда ничего для себя не просил, зная со слов мамы, что в этом месте всё вдвоё дороже, чем в городе, но сам поход в магазин его, в отличие от меня, радовал.
