Лев Шварцман — не проходная фигура в деле Бабеля. Его назначили старшим по заслугам. Если Родос и другие обладали пудовыми кулаками и отличались выраженными чертами садизма, Шварцман предназначался для более тонкой аранжировки следственных действий, и в его задачу входило завершающее, поелику возможно — грамотное оформление протоколов. Допрашивали все-таки литератора, а не ассенизатора. Шварцман не бил или бил редко. Он оформлял, и его коллеги иронично назвали журналистом. Затем журналистами начали именовать тех следователей, которые лучше обтачивали и заносили в допросные листы результаты, добытые с помощью незаконных способов давления. Шварцман, если бы Эренбурга арестовали, получил бы, вероятно, возможность и здесь проявить свои таланты. Второго такого мастера в НКВД, а затем в МГБ не существовало. Шварцман окончил семь классов вечерней школы. В молодости он пошел по пути, который в 30-е годы в какой-то мере был исключительным для будущего сотрудника органов. Шварцман жил в Киеве и довольно легко устроился на работу в газету «Киевский пролетарий». Затем он перебрался в Москву и возглавил отдел внутренней информации «Московского комсомольца». С 30-го года он занял более ответственный пост в «Рабочей Москве». Карьерный взлет объяснялся не способностями или выдающимися успехами на ниве журналистики, а тем, что он состоял сексотом ОГПУ. Только в 37-м году он официально перешел на службу в НКВД. Не исключено, что Шварцман был лично знаком с Бабелем, Кольцовым и Эренбургом. Во всяком случае, их фамилии у столичного газетчика не могли не быть на слуху, а это, безусловно, влияло на ход следствия. Образованный по тогдашним критериям работник, умевший составлять протокольные листы, формулировать вопросы и исправлять ответы в нужном направлении, толково разъяснять арестованным, что от них требуется, Шварцман через несколько лет стал заместителем начальника Следственной части по особо важным делам. Огромный пост — в системе органов госбезопасности. Пребывание в секретно-политическом отделе позволило овладеть навыками, необходимыми в борьбе с так называемыми идеологическими противниками. Сначала в бериевский период, а затем в длительную абакумовскую эпоху Шварцман считался видной фигурой на Лубянке и играл заметную роль в общем дознавательном процессе, формируя принципы и вырабатывая методы допроса и оформления документации. Его рука, бесспорно, чувствуется в деталировке и направленности показаний Бабеля, лишенных официальщины и налета вынужденности. Как этого Шварцману удалось добиться — загадка. Именно он в известной мере усилил «романтическую» струю, копаясь в интимных отношениях Бабеля с женой бывшего наркома внутренних дел Ежова. Понимая значение Эренбурга и зная настроения Сталина, Шварцман все время требовал от Бабеля свежих сведений и подробной информации о международной деятельности страстного обитателя парижских кафе и Больших бульваров, столь неосторожно покидавшего их по первому зову родины. Протокол правдиво зафиксировал слова и действия Эренбурга, изложенные Бабелем, но придал им негативный провокационный оттенок, удобный при дальнейших манипуляциях в случае необходимости. Бабель подчеркивал, что коллега по перу обладал честолюбием и хотел, чтобы его считали культурным полпредом советской литературы за границей. Такого рода показания, где ложь и истина идут рядом, легко поддаются клеветнической интерпретации, чем Шварцман и воспользовался в полной мере. Желание Сталина арестовать Эренбурга в 1939 году абсолютно коррелирует с теми сведениями, которые добыли у Бабеля и Кольцова Шварцман и компания. Генерал Судоплатов лишь подвел итог их деятельности. Без протоколов Шварцмана вождь затруднился бы принять, как ему казалось, обоснованное решение. Шварцмановская канитель продолжалась долго — до последних дней истерзанных подследственных. Борьба, впрочем очень короткая, продолжалась и после вынесения приговора Бабелю. Шварцмановские протокольные изделия нуждаются еще в более пристальном рассмотрении.

История с сафроновскими «Портянками» продолжалась несколько месяцев. Рассказ триумфально прошествовал по всем томским салонам. Его читали даже профессиональные актеры на вечерах. Сюжет автор избрал сугубо народный, почвенный. Подобные мотивы в изобилии использовали Солженицын, Распутин, Белов, Астафьев и другие писатели. Тогдашняя интеллигенция принимала подобные произведения на «ура». Забыв про собственные — городские — несчастья, они переживали деревенские беды с удвоенной страстностью. С не меньшим энтузиазмом те же самые люди в начале 60-х принялись путешествовать по старинным русским городам, любоваться архитектурой церквей и собирать иконы без всякой корысти.

Сафроновский герой — парень, погибший в колхозе, оставил матери небогатое имущество. Друзья прислали в родное село лишь портянки и телогрейку. Вещи в ту пору отнюдь не бесполезные. Короткую повестушку Сафронов посвятил переживаниям старой женщины, ее одинокому горю. Первые читатели и слушатели «Портянок» поздравили автора с удачей. Слух пополз по городу. Наконец-то в Томске появился настоящий писатель, проникнутый подлинным русским духом. Поступило предложение прочесть «Портянки» на литературном объединении и обсудить сочинение. Сафронов надеялся, что повестушку опубликуют в газете «Красное знамя» или в альманахе. Первая встреча с томичами окончилась небывалым торжеством. Зал аплодировал стоя, Сафронова завалила цветами, незнакомые поклонники «Портянок» горячо поздравляли. Приглашения посыпались со всех сторон. Надежда на печатный станок укрепилась. Успехи Доди Лифшица и Мити Саратовского поблекли. В крольчатнике царила праздничная атмосфера. Мать Жени приходила в лабораторию сияющая. Дифтерит отступал по всему фронту. Не одна бутылочка была распита под это дело.

Однако вместо предложения из официальных редакций напечатать повесть отца Жени пригласили в обком партии, и безымянный чиновник после комплиментарной части заявил, хмуро поглядывая на Сафронова:

— Мы тут посоветовались с товарищами и кое-что решили на ваш счет. Вы такой талантливый человек, а сюжеты выбираете мрачноватые. Почему? Посмотрите вокруг, какая настала жизнь в Томской области. Поезжайте в районы, напишите что-то светлое, ободряющее. Подготовьте сборничек. Мы издадим. Там найдется место и «Портянкам». Мы не рекомендуем вам начинать с такого горького сюжета. Тем более что слышны и критические голоса. А наша партийная организация чутко реагирует на все происходящее в культурной жизни города и области.

Отец Жени возвратился домой охваченный возбуждением, брызжущий радостью. Шутка ли — обком в целом одобрил, признал талант. Предложил издать книгу и отправить в командировку. Он перепутал местами поступившие предложения. Обком его приветствовал! Власть! Власть, от которой он столько претерпел. Они-то знают, что он бывший зек. Он ничего не услышал, кроме определения «талантливый» и обещания напечатать будущую книгу, когда накопится достаточно материала. Его никогда никто не хвалил, кроме сотрудницы библиотеки, названной Эренбургом Натальей Петровной. Жена не в счет — она его любит и понимает. Он всю жизнь прятал от чужого взгляда листочки, всю жизнь дрожал над ними. Не дай Бог, узнают в оперчекистском отделе лагеря, что он пишет! Не дай Бог, папка с переводом отрывков из романа «По ком звонит колокол» попадет в чужие руки! Горе войдет в их дом! Жена испугается, что может потерять то малое, крохотное, утлое, что приобрела таким тяжелым, почти рабским трудом. Из-за парочки необдуманных слов опять затаскают по следователям, начнут предъявлять неслыханные обвинения в антипатриотизме, очернительстве, клевете на советский строй и еще черт знает в чем! Загонят обратно в леспромхоз, а то и подалее — в Нарым. Лучше действительно не спешить, написать два-три оптимистических рассказа, честных, правдивых, но под разными углами зрения — об учительнице, например, или ученом, ломающем устарелые стереотипы. «Материал есть, и какой материал!» Влепит Бактину что полагается! Припомнит и «дело врачей», унижения, обиды! Его постепенно заносило не в ту степь.