Никакой идеологической разведки при Сталине не существовало, не существовало и идеологической контрразведки. Чета американских журналистов Дж. и Л. Шехтер, занимавшихся литературной обработкой надиктованного Судоплатовым, допустила ошибку, выявив суть занятий управления, но не передав его точного наименования. Сазыкин возглавлял 4-е управление, в задачу которого включалось налаживание секретно-политической «линии» работы. Таким образом, здесь все совпадает и является косвенным подтверждением невымышленности обстоятельств, о которых свидетельствует Судоплатов. Именно личность Сазыкина при обсуждении возникших после смерти Сталина проблем и могла подвигнуть Берию на воспоминания об Эренбурге. По его словам, в 1939 году он получил приказ вождя арестовать писателя, как только тот возвратится из Франции. На Лубянке Берию ожидала телеграмма от резидента НКВД в Париже Василевского, в которой высоко оценивался политический вклад Эренбурга в развитие советско-французских отношений и его антифашистская деятельность. В том, что подобная практика характеристик поездок литераторов за границу существовала и даже дожила до недавних дней — нет никакого сомнения. Юрий Трифонов, возвратившись из путешествия по Америке, показывал мне копию письма посла в США Добрынина с благодарностью Союзу писателей СССР за серию выступлений в университетских центрах и прочих учреждениях, которые пожелали видеть добившегося популярности нонконформиста. Причем Трифонов заметил: «Ему (т. е. послу) наши резиденты чуть ли не из каждого штата реляции посылали». Добрынин поважнее птица, чем Василевский, хотя вклад Трифонова в развитию советско-американских отношений совершенно ничтожен, если сравнить его с эренбурговским. Все советские писатели, ездившие за границу, так или иначе вынуждены были общаться с резидентами, действовавшими под прикрытием дипломатов, и учитывать их мнения и настроения, а иногда и следовать их указаниям. Мой друг Камиль Икрамов говорил: «Оттого противно покидать родные пенаты».

«Вместо того чтобы выполнять приказ Сталина, — продолжает генерал, — Берия на следующей встрече с ним показал телеграмму Василевского. В ответ Сталин пробормотал:

— Ну что ж, если ты любишь этого еврея, работай с ним и дальше».

Если переданный текст беседы между Сталиным и Берией фальсификация, то, надо признаться, весьма тонкая и похожая на правду. Естественно, Судоплатов мог разозлиться на Эренбурга за некоторые его замечания в мемуарах, в частности за брезгливое упоминание о друге и подельнике Судоплатова генерале Котове-Эйтингоне, с которыми они вместе отбывали срок во Владимирской тюрьме. В реплике Сталина содержался непроясненный до конца намек на сотрудничество Эренбурга с НКВД. Такие намеки не новость. В сноске к статье «Портрет еврея: Эренбург» Борис Парамонов тоже намекает на что-то подобное, хотя и не приводит никаких доказательств!

Именно в эту судоплатовскую пору, в 1939 году, этажом выше или этажом ниже, но вряд ли на том же сверхначальственном этаже из Бабеля и Кольцова кроваво — кулаками — выбивали показания против Эренбурга. Эренбург это прекрасно понимал. Он слышал, как на бухаринском процессе одни вполне порядочные по тогдашним меркам люди и дружелюбно относящиеся друг к другу возводили бог знает какую напраслину на подельников под нажимом Андрея Вышинского, выуживавшего их показания из фальсифицированных с помощью пыток следственных дел.

Франция и французы в готовящемся деле против Эренбурга должны были занять первое место.

Бабель, как и Кольцов, тесно увязывал личность Эренбурга с личностью Андре Мальро. Мальро высоко ставил Бабеля как литератора. Их дружеские отношения — не выдумка истерзанного заключенного. За рубежом имя Бабеля давно получило самое широкое распространение и признание. В Европе, Северной и Южной Америке и даже в Азии имя Бабеля пользуется уважением и признанием значительно больше, чем на его родине.

В книге аргентинского классика Хорхе Луиса Борхеса, которой он дал симптоматичное название «Оставленное под спудом», статья об Исааке Эммануиловиче завершается коротким панегириком: «Музыка его слога сталкивается с непереносимой жестокостью некоторых сцен. Одному из рассказов, „Соль“, выпала судьба, которая обычно отводится стихам и лишь в редких случаях достается прозе; многие знают его наизусть». Борхес тогда еще не имел никаких сведений о трагическом конце автора «Соли». Но какое соленое предчувствие! Какое соленое прозрение! Какие соленые слезы!

Зайдите на филологический факультет любого, пусть и столичного, вуза и спросите у студентов и их преподавателей, что они думают о рассказе «Соль», — ответа не получите. Вряд ли он последует из уст и сотрудников отдела русской литературы ведущего института на Поварской.

«Эренбург, в свою очередь, советовал это отношение ко мне Мальро всячески укреплять, — продолжал рассказывать следователям Бабель, — убеждая меня в необходимости иметь твердую опору на парижской почве и считая Мальро наилучшей гарантией такой опоры». Можно не сомневаться, что Бабель правильно изложил совет Эренбурга. У него вырвали признание, что сам Мальро предлагал «связываться с ним на предмет „передачи информации“ с их общим другом Эренбургом». Можно себе без труда вообразить, каким образом НКВД использовало бы полученные сведения, если бы Сталин решил арестовать Эренбурга, как о том пишет Судоплатов. Вопрос стоял именно таким образом, и, вероятно, не раз и не два.

Бабель уточняет, какого рода информацию о советском воздушном флоте он передавал через Эренбурга военному летчику полковнику Мальро, сбивавшему самолеты фашистского легиона «Кондор» в небе Испании.

Вспоминая антифашистский конгресс «В защиту мира и культуры», в числе организаторов и лидеров которого был Эренбург, Бабель подчеркивает: «Я вместе с Эренбургом составлял оппозиционное крыло в отношении руководства советской делегации…» А возглавляли делегацию Щербаков и Кольцов. Это показание Бабеля, между прочим, соответствует действительности. Непростительным грехом было бы во всем соглашаться с Щербаковым, не имевшим никакого касательства ни к борьбе за мир, ни к культуре.

Словом, шпиёны работали на всех фронтах — и военные летчицкие тайны выдавали, и конгресс стремились провалить.

Автор очерка о Бабеле в книге «Рабы свободы» отмечает: «По требованию следователя Бабель подробнейшим образом рассказывает в своих записках об Эренбурге». В них встречается и напраслина, и обвинительный уклон, и прямая клевета. Если бы я имел возможность самостоятельно проанализировать бабелевские тексты, то, весьма вероятно, обнаружил бы в них много ценного. Но, к сожалению, доступ к архивам получает не каждый, кто способен в них разобраться по-настоящему.

Откровения об Эренбурге позволяли Бабелю получить передышку, дотянуть до суда, на который он надеялся, как, впрочем, и многие другие. Им мнилось, что суд пожелает разобраться в сути происходящего. Шенталинский имел доступ к архиву, и его трактовки и извлечения, в общем, не вызывают сомнений. Автор очерка увидел в бабелевских текстах то, что увидел, другой исследователь увидел бы иное и в ином ракурсе.

Фамилии дознавателей сохранились в деле — Сериков, Кулешов, Шварцман, Акопов, Кочнов и Родос. Часть из них завершили жизненный путь до войны, Шварцман и Родос — после. То, что Эренбург представлял для НКВД предмет специального интереса, подтверждают откровения Бабеля. Несомненно, действия дознавателей согласовывались с руководством органов госбезопасности, а через них — и со Сталиным. Без вождя никто бы не выбивал показаний на Эренбурга и не рискнул бы заносить в протокол и случайно обнаруженные факты. Сотрудник 2-го отдела Главного управления безопасности некто Райзман потребовал специальной выписки у следователей из показаний Бабеля и Кольцова по поводу Эренбурга. Старший группы Лев Шварцман распорядился: «Товарищ Сериков! Дайте необходимые выписки…»