— Бить их надо было в кровь, особенно троцкистов, — говорил с надсадным возбуждением Каперанг. — Это они вопили на митингах, что мы, большевики, прервали революционный процесс и хотим захватить Испанию. Интербригадовцы им не верили, иначе они бы не пробирались всеми правдами и неправдами на Пиренеи. Бить их надо было в кровь! Троцкий хотел поселиться в Барселоне! Уничтожать их надо было, как крыс!

Спустя много лет я понял сложность и тугую запутанность испанского узла. Да, республиканцы и интербригадовцы были обречены.

— У фалангистов и Франко имелись свои проблемы, но чего отнять у них нельзя — единства, хотя и они склочничали немало. Но когда дело касалось борьбы с республиканцами, споры в Бургосе утихали. А у нас — черт-те что! Одна Барселона чего стоила! Если бы одержали верх ПОУМ и троцкисты, Франко бы их вышиб из Испании на другой день!

Я не имел понятия о ПОУМе и долго думал, что так зовут какого-то плохого и враждебного Каперангу политического деятеля. Троцкий — знакомый человек. Но я никак не мог сообразить, зачем ему Испания. А Барселона оставалась на десятилетие белым пятном, таинственной загадкой. Прозрение наступило нескоро, и я не избавился от барселонского расстрельного ожога до сих пор. Будто ружья наполеоновских гренадеров выстрелили в меня, как в крестьянина на Принсипе Рио — в упор!

Но я выжил, а Каперанг нет. Стреляли на Принсипе Рио в него. И вот он лежит передо мной, как гверильяс, в белой рубашке, раскинув руки, на белоснежной постели в Стационаре Лечсанупра, и черное кровавое пятно расползается по широкой и мощной груди, в которой угасло сердце.

Зек сидел напротив меня и Жени, упрямо вперив глаза в стол, одной рукой поглаживая другую, смуглую, мощную, с переплетением вздутых синей кровью жил. Ниже локтя, на внутренней стороне, кривовато растянулась цепь цифр. Значит, прошел регистрацию в немецком концлагере. В советских не татуировали. Сталин рабов не метил. Да и немцы выбивали номер главным образом в Освенциме.

— Взяли в степи под Батайском, когда он пер на Волгу. Волга, Волга, мутер Волга… Под Батайском тяжелые бои завязались. Потом врали, что приказ тот «Ни шагу назад!» из-за событий вокруг Ростова получился. Усатый рассвирепел, что город, мол, отдали легко. Кровушки мало пролили. Ну, не знаю, как им в Москве докладывали, но я события по-иному видел.

Он действительно видел все в ином свете, совершенно не похожем на печатную литературу и даже рассказы бывалых фронтовиков, прошедших передовую и угодивших в плен. Складывалось впечатление, что он сталкивался с какими-то особыми неудами и попадал в какие-то особые ситуации. Немцы у него действовали нестандартно, индивидуально и руководствовались неслыханными распоряжениями. Я подобные откровенные рассказы слышал лишь от отца и моего друга Вячеслава Кондратьева. Когда я однажды заметил Кондратьеву это, он взглянул с иронией и ответил — довольно, впрочем, резко:

— Твои сомнения: похоже или не похоже — чепуха! Ты уж прости меня. Я только краешек завесы приподнял. Самый краешек. А если заглянуть поглубже да подальше — кошмар и бездна.

— Когда выковыряли нас из балок, прочесав степь, — причем выковыривали интересно: подгонят танк, и переводчик из него кричит: «Русские, выбирайтесь на свет Божий! Не то сожжем огнеметами и передавим гусеницами». Делать нечего: выползали из нор, вылезали наружу, кое-как строились. «Не толпой, не толпой! — командовал переводчик. — В две шеренги, в две шеренги!» Толпу они не любили. Они любили, чтобы реденько стояли и каждый козью свою морду казал. Много согнали — тысячу, а то и гуще народа. Одежду пленные сразу обдирают, и не поймешь, кто он — рядовой или нет. Офицер на легковушке с открытым верхом медленно ехал вдоль шеренг. Сидел себе на заднем сиденье да посиживал, а переводчик тянется, двумя руками за ветровое стекло держась, и гавкал сразу не сообразишь что: «Русские, слесаря, металлисты, токаря, ремонтники есть? Кто в МТС работал? Два шага вперед! Арш!» Из наших переводчик. Без акцента! Знал про МТС и прочее. Кое-кто готовился коммунистов и евреев вперед вытолкнуть, чтоб не кончили за укрывательство, на политруков знакомых поглядывал волком, на комиссаров бывших, а немцам сейчас евреи и коммунисты — до фонаря! Им ремонтники требуются, и все! Если инженер заводской — еще лучше. Инженеры у них в цене: рус, инженер?! О, давай, давай сюда! Спецы у немцев в почете и по отдельной графе.

Кому я потом ни передавал батайский эпизод — не верили, удивлялись. А мы-то полагали, иначе разборка шла! Только Кондратьев — фронтовик с невымышленной биографией — поинтересовался подробностями, а потом, припоминая свое, рассказал:

— Слышал что-то похожее, и тоже от зека. Где танковые армии утюжили степь, с евреями и коммунистами погодя рассчитывались. Сперва больных и раненых магнитом вытягивали, потому что толпу не любили, прорежали ее. Трупы сразу зарывали — инфекции боялись. Особенно когда к Волге маршировали. В яму — и все дела! О гигиене заботились! А на обратном пути Манштейн и своих родимых живьем бросал. Куда им за танками угнаться! Так что картинка, вероятно, точная!.

— Я два шага сделал, как приказали, едва ли не первым, — продолжал зек с некой нервинкой в голосе. — Ни о каком предательстве не помышлял. Просто внезапно открылось, что творится вокруг. Дадут рашпиль, так я рашпилем больше навоюю, чем за колючкой подыхать от голодухи или сейчас лечь носом в землю. К лету сорок второго с немецкими порядками все и везде познакомились. В лагере не выживешь. А на войне что самое важное? — и зек вперил глаза в пространство над моей головой. — Вот объясни, ты, пионер, что самое важное на войне?

Мы с Женей пожали плечами. Мы не воевали и потому считали, что на войне самое важное победить, защитить родину, разгромить врага, выполнить приказ и тому подобное. Но так как нам одновременно было ясно, что пионерский ответ здесь, в конвойной каптерке, неуместен, то промолчали, переглянувшись. Зек глядел на нас выжидающе, но мы продолжали помалкивать. Конвойные, которые сидели на корточках у двери и чистили картошку, не вмешивались. Они уже знали, что самое главное на войне и вообще в жизни. Зек их вышколил.

— На войне самое важное, — врастяжку произнес зек, — выжить любой ценой. Так я вам отвечу. А почему? А потому, что мертвому все равно, какой политический строй будет после него. Надо еще доказать, что ты жертвуешь жизнью не напрасно. К тому времени я насмотрелся на наших командиров и политруков. Они в огонь бросали красноармейцев пригоршнями. За Усатого — и вперед! Любую брешь были готовы телами заткнуть! Вот тебе крест! — и зек размашисто перекрестился. — Без балды и обмана! Беспощадность кругом царила крутая.

Картошка довольно быстро разварилась. В нее плеснули полстакана молока и ложкой умяли. Принесенное в кастрюле разложили по алюминиевым мискам; бражку, купленную мной накануне у железнодорожной кондукторши, прибывшей из Юрги, разлили в разнокалиберную тару — даже Жене глоток достался, круг полтавской секанули на пять частей, с точностью до миллиметра, и на десяток минут погрузились в ароматную, с парком, еду. Вкус необычайный! Я едал в ресторанах, и хороших; и нынче — за доллары — издатели приглашали, но, сколько ни чмокаю, впечатления воспроизвести не получается. А ту картошечку мятую, с колбаской свеженькой, и сейчас не забыл. Бражка не сказал бы что огненная, но пьяней водки. Зимой, когда ее готовят, то влагу вымораживают: хочешь, разводи потом. Бражка в Томске ценилась выпивохами не меньше государственного зелья, но стоила дешевле. Зеки бражку крепче уважали, чем «Московскую горькую», под сургучной головкой, в зеленой — почти непрозрачной — бутылке. Выжирали не сразу, остаток на опохмелку закупоривали туго свернутым клочком газеты, завернутым в тряпочку. По тряпочке и угадывался уровень отношения к питью. Нести сосуд с бражкой полагалось ровненько, без наклона, чтобы пробка не намокала драгоценной жидкостью. Хлебнул ее зек раз-другой и пустился пуще прежнего в батайско-волжские воспоминания, надо заметить — удивительные.