День за днем медленно шли месяцы. Англия словно застыла в ожидании, но Мод, работавшая без продыху, даже не успевала по-настоящему испугаться. Когда выдавалась минута покоя, она думала о Стивене. А потом, в сентябре, начались первые бомбежки, ночные авианалеты на Лондон, загонявшие все население города — тех, кто не ушел на фронт, не погиб в бою и не эвакуировался в сельскую местность, — в укрытия: в бомбоубежища или в метро, хотя правительство предупреждало, что в метро прятаться не следует.
Ревели сирены, и все вновь и вновь бежали в укрытия. Падали бомбы, падали градом бомбы и зажигательные снаряды, от которых загоралось все, к чему они прикасались. Потолки обваливались, людей хоронило под обломками, гибли семьями, и сотни обычных граждан — домохозяйки, молочники, клерки — оказывались в Брэкетт-он-Хит. Ночью Лондон — город, находившийся неподалеку от госпиталя, который днем Мод могла бы разглядеть с крыши больницы, — превращался в жуткий сгусток темноты. Огни светофоров были затемнены; из-под маскировки пробивались лишь тончайшие крестики света. Машины тоже ездили с затемненными фарами, излучая узенькие сияющие полосочки. Черчиллю следовало бы отдать приказ, чтобы жителей тоже замаскировали, думала Мод, дабы никому не пришлось наблюдать это чудовищное нескончаемое светопреставление. На какое-то время было запрещено даже курение на улицах, и все равно по ночам Лондон источал характерное мглистое мерцание, которое нельзя было не заметить с воздуха, и бомбы продолжали падать, и пострадавшие от авианалетов продолжали поступать в госпиталь, не позволяя медсестрам и врачам сомкнуть глаз.
Однажды, зашивая ногу пациента, Мод задремала, и медсестре Паттерсон пришлось резко окликнуть ее. После того случая Мод, чтобы не заснуть, вливала в себя столь много кофе, что постоянно чувствовала себя взбудораженной, ходила будто сама не своя. Но теперь и сама жизнь была странной и взбудораженной, и ее состояние взвинченности, вызванное избытком кофеина в организме, лишь соответствовало тому состоянию, в котором находился мир, где она жила.
Как-то одной из весенних ночей, которая выдалась нетипично спокойной, когда Мод и Эдит спали в своей каморке, что тоже было нетипично, в дверь их комнаты кто-то быстро постучал. Было четыре часа утра.
— Войдите, — машинально отозвалась Мод, поднимаясь с койки.
В дверях стояли двое мужчин в военной форме, стояли по стойке «смирно», чуть вздернув подбородки — было ясно, что они находились при исполнении служебных обязанностей. Мод, хоть и была спросонья, увидев их, едва не упала в обморок, ибо появление мужчин в военной форме среди ночи никогда не предвещало ничего хорошего. «Стивен, — промелькнуло у нее, — о Боже, только не это».
— Сестра Эдит Уотерстоун? — спросил один из ночных гостей удивительно мягким тоном.
— Нет, — ответила Мод. — Она спит. Позвольте узнать, в чем дело?
— С вашего позволения, нам хотелось бы поговорить с ней, — сказал второй мужчина, тоже ласково.
А потом затуманенное сознание Мод зафиксировало форму ВВС на военных, а муж Эдит, Нед, конечно же был теперь пилотом, совершал боевые полеты в небе над Германией.
— Что случилось, Мод? — К двери в бледно-розовом халате подошла Эдит. Она увидела военных ВВС, увидела, что они смотрят на нее с сочувствием в глазах. С минуту она переводила взгляд с одного на другого, а потом хрипло спросила: — Нед, да?
— Позвольте войти? — спросил один из летчиков. Эдит начала оседать на пол. Мод подхватила подругу, прижала к себе. Мужчины кинулись помогать ей, но все было бесполезно.
Ничто не могло утешить Эдит. Нед Уотерстоун, студент биологического факультета Оксфордского университета, дружелюбный спортивный простоватый парень, которого Эдит горячо любила, был сбит в небе над Франкфуртом. Ему было двадцать лет.
Всю оставшуюся ночь Мод сидела с Эдит, обнимала и утешала подругу, пока та плакала, рассказывая о Неде, об их совместных планах, о том, какой он был человек, и о том, что вся ее жизнь вдруг изменилась безвозвратно.
— Тебе кажется, что с тобой это не может случиться, — говорила Эдит сквозь слезы, — а потом это происходит. Тебе кажется, что человек, которого ты любишь, неподвластен смерти, потому что твоя любовь охраняет его, как талисман. Трудно поверить, что кто-то такой очень хороший может погибнуть. Если б Гитлер знал, если б он только знал, какой замечательный человек был Нед, как он любил людей и хотел стать ученым, как он хорошо относился к своей маме… — Эдит замолчала и вздохнула — Впрочем, это вряд ли что-то бы изменило, — продолжала она — Гитлеру до этого нет никакого дела. Ведь главное — добиться победы, верно? Забудьте, что у людей в военной форме есть человеческие лица. Забудьте про людей, которые любили тех солдат и никогда не смогут оправиться от их смерти, никогда
По настоянию Мод Эдит отпросилась на несколько дней из госпиталя и уехала домой, чтобы побыть со своей семьей, жившей в сельской местности. Мод даже подумала, что Эдит сложит с себя обязанности. Разве могла она работать, когда на душе у нее лежал такой тяжелый камень? Разве могла она думать о ком-то еще, кроме Неда? Тем не менее трех дней в окружении родных, дома, где она сидела у окна и смотрела на поля, отдавшись заботам матери, которая готовила ей жаркое и пудинги, Эдит оказалось достаточно. Через три дня она вернулась, переоделась в униформу медсестры и заявила, что вновь готова работать.
— А что еще мне остается? — спросила она — Другого не дано, верно?
Вот такая она была, эта война. Мир вокруг рушился, а люди продолжали жить и работать. Другого и впрямь было не дано. Приходилось погружаться в повседневные заботы, ибо это была реальность, эти заботы существовали, и проигнорировать их было нельзя, даже если тебя душило горе. Почти каждый потерял кого-то из близких, все страдали, но на следующее утро заставляли себя подниматься с постели и приниматься за дела.
Эдит вернулась из дому похудевшая и бледная, но заверила всех, что вполне способна выполнять свои обязанности. И действительно, она с чрезвычайным усердием окунулась в работу; подобного рвения Мод в ней прежде не наблюдала. Со своей стороны, Мод старалась опекать подругу, и, когда на Эдит накатывала невыносимая тоска, она утешала ее и, если требовалось, отвлекала от мрачных мыслей бесконечными играми в снап[10] и «Детектив». А потом еще и приобщила ее к разгадыванию кроссвордов из «Санди таймс»[11], которые сама с некоторых пор стала щелкать, как орешки.
Эти кроссворды Мод научил решать один из врачей Брэкетт-он-Хит, пожилой доктор Мэннинг. Английские кроссворды очень отличались от американских, и поначалу их определения приводили Мод в полнейшее недоумение. «Ключи» в английских кроссвордах были построены на игре слов и содержали анаграммы, которые могли привести в бешенство тех, кто вырос на простеньких американских кроссвордах, потому что были недоступны их пониманию.
Одно из определений, которое показал ей доктор Мэннинг, гласило: «Тот, кого мы слышим, яростный и бесноватый» («A hot, frilled figure of furor, we hear?»). Ответ, он сказал ей, «Адольф Гитлер».
— Но почему? — изумилась Мод. — Вы, должно быть, думаете, что я полная тупица, но я и вправду не понимаю, как вы пришли к такому ответу.
И тогда доктор Мэннинг объяснил, что, если составить анаграмму из букв слов A hot, frilled», получится «Adolf Hitler».
— А как же остальные слова определения? — спросила Мод. — Я не вижу в них смысла. «figure of furor, we hear?»
Доктор Мэннинг улыбнулся. Было видно, что ему нравится объяснять, как разгадываются английские кроссворды. Судя по всему, в Англии все, даже маленькие дети, знали, как следует решать зашифрованные головоломки. А для американцев это был темный лес.
— Видишь ли, — сказал он, — если определение содержит слова «we hear»[12], это значит, что в нем есть слово, схожее по звучанию с другим словом. В данном случае это слово «furor»[13].
