Часто говорят, что мудрость приходит в старости, но Кэрри Бенедикт подозревала, что ее бабушке мудрость была дарована от рождения. В глазах и словах этой удивительной женщины сквозил необычайный ум — всегда, сколько Кэрри ее помнила. Поэтому неудивительно, что в конце лета последние выходные перед отъездом в колледж она предпочла провести в Лонгвуд-Фоллсе (штат Нью-Йорк), помогая бабушке разбирать чердак, хотя барабанщик местной рок-группы Руфус Каули, с которым она встречалась уже полгода, приглашал ее съездить на пикник к находившемуся неподалеку от города водопаду. Руфус был поражен ее отказом. Они же будут одни в тенистой роще, совсем одни, убеждал он ее, — только он и она, да еще корзина с едой и холодильник, полный пива. Чего еще можно желать? Однако бабушке Мод требовалась ее помощь, и этим все было сказано. К тому же Руфус мог быть очень навязчивым: он приходил к ней домой по нескольку раз на день, обольщал ее своим вкрадчивым чарующим голосом. Кэрри знала, что они не влюблены друг в друга. Просто их, восемнадцатилетних, будто осыпало лунной пылью: поддавшись наваждению, они неспешно наслаждались обществом друг друга, зная, что отпущенное им призрачное время наверняка кончится вместе с окончанием лета. Когда Кэрри думала о любви как таковой, о настоящей любви, которую описывают в книгах и красиво изображают в фильмах, ее одолевали сомнения. Возможно, рассуждала она, в жизни такой любви вообще не существует. Возможно, то, что она испытывает к милому, симпатичному, скучному Руфусу, — это все, на что она способна. Более сильных чувств ей познать не дано.

Кэрри была рада возможности на день отвлечься от Руфуса и от этих волнующих мыслей. В девять часов утра она позвонила в дверь большого разлапистого желтого каркасного дома бабушки на Чешир-роуд. Дедушка Кэрри долго болел раком и недавно умер. Было ясно, что Мод больше не может жить одна в доме, который самой ей было бы трудно содержать в полном порядке — крыша давала течь, едва начинал накрапывать дождь, водопроводная система работала с перебоями. К тому же Мод была слаба. Если она сляжет, кто о том узнает? Родители Кэрри обстоятельно обсуждали этот вопрос и в конце концов убедили Мод переехать жить к ним. Что она и собиралась сделать сразу же после отъезда Кэрри в колледж, куда та отправлялась через неделю. Но прежде следовало выполнить одну непростую задачу, ибо дом бабушки Мод был подобен забитому всякой всячиной музею, где нет каталогов, но каким-то чудом все сохраняется.

В детстве Кэрри обожала гостить в доме дедушки и бабушки. Там были коллекции «снежных шаров», миниатюрной мебели для кукольных домиков и открыток с видами почти всех столиц мира, какие она только знала, а на стенах висели чудесные картины, и каждое полотно подсвечивалось. Бабушка с дедушкой не были коллекционерами в полном смысле этого слова, и ни одной вещи они не приобрели с целью помещения капитала. На распродажах домашнего имущества они покупали картины или безделушки просто потому, что те им приглянулись. Теперь дедушки Кэрри не было в живых, и бабушка очень страдала. Он скончался три месяца назад, но бабушка Мод горевала так, будто с момента его смерти прошло всего три часа. Она была из тех женщин, кто все переживает глубоко, остро, порой почти до невыносимости. В свои восемнадцать лет в этом Кэрри очень походила на свою бабушку.

— Входи, входи, — сказала Мод, открывая дверь, и от души расцеловала внучку. — Умница, что решила провести выходные со старухой. А ведь могла бы сейчас где-нибудь сумасбродничать, как все подростки.

Кэрри рассмеялась.

— Ну, «сумасбродничать» — это громко сказано. Ты меня переоцениваешь.

— Здесь я, конечно, острых ощущений тебе не обещаю, — продолжала Мод, — но тостом с чеддером и пирожным угощу. Это в том случае, — лукаво добавила она, — если ты хорошо потрудишься на мое благо.

— Договорились, — ответила Кэрри, шагнув в прохладу передней бабушкиного дома.

В восемьдесят один год Мод была тщедушной, но красивой старушкой с поразительно белыми волосами, которые она убирала с лица, заплетая их в косу на цыганский манер. Правда, несколько прядей все равно выбивались, придавая ей вид вечно спешащей женщины, которая мчится куда-то и боится, что не успеет. Хотя теперь ей некуда было спешить. Почти все дни напролет Мод сидела дома, горюя о том, что ее время уходит, и все еще оплакивая мужа. Она утратила интерес к жизни и была не в силах придумать, чем бы себя занять. Заходили друзья, приглашали Мод на ужин в одном из местных ресторанов, предлагали составить вторую пару при игре в карты, звали в кино. Мод всегда отказывалась. Говорила, что у нее нет времени, или сил, или еще чего-нибудь. Однако сейчас, предвкушая, как все выходные она будет разбирать вещи, которые некогда были ей очень дороги, как будет копаться в воспоминаниях длиною в целую жизнь, Мод приободрилась, повеселела, так что Кэрри едва поспевала за бабушкой, поднимаясь вслед за ней по широкой парадной лестнице и затем по коридору направляясь к лестнице поменьше, которая вела на чердак.

На чердаке, в отличие от всех остальных помещений в доме, где летом всегда держалась идеальная температура, в этот августовский день стояла нестерпимая жара, но, как только Кэрри с бабушкой включили древний вентилятор и его пыльные лопасти закрутились, разгоняя горячий воздух, дышать стало легче. Они устроились на низких табуретах перед огромным пароходным кофром посреди чердака.

— Пожалуй, начнем отсюда, — сказала Мод.

— Ой, какая прелесть! — воскликнула Кэрри. — Кажется, я впервые вижу этот чемодан, да?

— Ну, — отвечала бабушка, — он всегда был накрыт японской скатертью. Думаю, ты под нее не заглядывала. Но, когда я узнала, что ты придешь помогать мне сегодня, я поднялась сюда и принялась подготавливать для нас поле деятельности. И поняла, что в первую очередь хотела бы разобрать этот старый чемодан.

Кэрри провела рукой по шероховатой рифленой коже кофра. Он был черновато-коричневый, в крапинку; его металлические застежки полностью проржавели. Со всех сторон чемодан был обклеен бирками. Некоторые почти не читались, но на одной Кэрри с трудом разобрала: «НЬЮ-ЙОРК — САУТГЕМПТОН».

— Это твой? — полюбопытствовала она.

— Много лет прошло с тех пор, как я первый раз ездила с ним, — молвила Мод. — Очень много.

— А сколько, если точно? — тихо спросила Кэрри.

— Дай-ка подумать. — Мод быстро прикинула в уме и ответила: — Шестьдесят три.

— Шестьдесят три, — повторила Кэрри. — Ничего себе.

На самом деле Кэрри Бенедикт не могла по-настоящему представить, что такое шестьдесят три года. Те восемнадцать лет, что она жила на свете, тянулись нестерпимо медленно: один год наслаивался на другой, каждый последующий проходил чуть быстрее предыдущего, приближая время ее отъезда в колледж, куда она отправлялась через неделю. Шестьдесят три года назад ее бабушка была совсем другим человеком. Тогда волосы у нее были белокурые, с рыжеватым отливом, как у Кэрри, а ее громадный пароходный кофр — новенький: кожа не темная, а светло-коричневая, латунные петли и застежки блестели, сияли на свету. Тогда конечно же и весь мир был другим, хотя Кэрри, прилежная ученица, прочитавшая массу учебников по истории за период обучения в школах Лонгвуд-Фоллса, едва ли могла вообразить, как люди жили в ту пору. Шестьдесят три года назад шел… Кэрри считала медленнее, чем бабушка… 1938 год.

1938-й! Можно сказать, заря цивилизации. Соединенные Штаты изнывали под гнетом Великой депрессии, через год должна была начаться Вторая мировая война, хотя ее семена уже давали всходы на всем европейском континенте. И вдруг Кэрри сообразила, что в 1938 году ее бабушке было ровно столько же лет, сколько сейчас ей самой.

— Тебе тогда было восемнадцать, как мне, — изумленно протянула она.

— Да, пожалуй, — подтвердила Мод. — А теперь мне восемьдесят один; цифры поменялись местами. Восемнадцать и восемьдесят один. Ты только начинаешь свой жизненный путь, ну а я… я готовлюсь к его завершению.