Лампочка, освещающая барак, висела низко над столом, обернутая порыжелою газетной бумагой.

В бараке было еще малолюдно: ночная, третья, смена ушла, вечерняя смена Поуха еще не вся сошлась. Каждый новый человек вносил с собою мороз. Двери закрывались со стуком и захлопывались тяжестью камня, подвешенного на ролик. За этой тяжелой дверью порхал бесшумный снежок, невидимый, покуда ветер или человек не заносили его в сени вместе с грохотом отдаленных работ.

— Снимай сапоги! — кричали вошедшему. — Натопчешь…

Волков работал в дневной смене, но он уже знал о неудаче, постигшей бригаду.

— Такое дело смазать! Обидно, разумеется, — бубнил старик у себя на нарах, перебирая в полутьме завтрашние талоны на хлеб, на постное масло, сахар. — Плотина — это большое дело…

Вошел Поух. Обычно верхнее платье оставляли в раздевалке. На этот раз бригадир вошел, не снявши робы, забрызганной бетоном, и устало сел на свою «бригадирскую», единственную в бараке отдельную койку — в углу. Койка скрипнула.

В бараке все затихли.

Замолк и старик, только погромыхивал котелком.

— Ну, что же, — сказал наконец Рыбаков, — И мы выложили немало — сто сорок кубов. Так. Завтра дадим двести да еще на правый берег завезем… ей-бо… По-ихнему, ол райт. А долговязый — как давал!

Это воспоминание развеселило ребят.

— А они ничего, ей-бо!

— Говорят, у них корову электричеством доют, а курица сносит — и тут же сразу цыпленок.

Опять громыхнул смех. Народу прибавилось.

— Ты не журись, Алеша, — утешали Поуха, — Ол райт! Какие сапоги — брезентовые или кожаные?

— Обидно все-таки, — пе успокаивался Поух. — А сапоги я видел: хорошие, не хуже козловских.

— Обидно, разумеется, — согласился Волков, сползая с нар. — Такое дело смазать, ах, черт бы побрал, туда ваши кишки!.. А сапоги, разумеется, если уже дадут, так хорошие. Как же иначе.«

Старик выразительно поглядывая на стол.

На столе, тщательно выскобленном, о чем немало заботились девушки из соседнего барака, блеснула ученическая чернильница, рядом со скобленой ручкой для пера лежал недописанный листок бумаги, прижатый волковским чайником.

Уже несколько дней, по вечерам, в свободное время, старик диктовал, а Поух писал большое письмо. Диктуя, старик волновался, дело двигалось медленно, и потому писать было скучно, скучнее, нежели бетонировать. Как и полагается, после длинных приветствий старик сообщал в письме о своем здоровье и тщательно расспрашивал о здоровье родственников и знакомых. На это ушло больше двух дней воспоминаний и соображений. Потом старик в самом сжатом виде описал барак, не поскупился похвалить Поуха и других молодых соседей, еще дальше писал о своей работе:

«…Делаем мы копры, опалубки, бетономешалки и бункера, по тридцать шесть упряжек бывает у нас на человека заместо двадцати пяти в месяц. Но я не скажу ничего, обиды на чужой стороне у меня нету, знают меня теперь даже в редакции. Через газету «Магнитогорский рабочий» меня объявили ударником. Итак, среди других все знают плотника Волкова, прославленного на Магнитогорске, и я, можно сказать, этим доволен…»

Вот тут-то Волков и норовил подступить к самому главному, что волновало его и ради чего он сочинял письмо, а диктовка как раз на этом оборвалась.

Не без корысти, следовательно, Волков старался утешить Поуха, вернуть своему приятелю хорошее расположение духа:

— Ты верь мне, Алеша, завтра обязательно перешибешь их, — заключил Волков и приступил к делу: — А спать, Алексей, будешь? А? Я, видишь ли, уже надумал. Надумал я тут, видишь ли, выписать к нам на Магнитку свою старуху. Пущай живет здесь. А, может, и мой сын Мирон приедут с невесткой.; А как же! Как же иначе? Город, разумеется, мы построим, значит, должны быть и обитатели… Если не спишь, может, напишешь, Алеша?

Поух, еще не сняв сапог, уже дремал, сидя па койке. Тепло разморило его, а говор убаюкивал. Уже сквозь дрему слышал он: старика. Казалось, что когда-то уже было так: старик говорил, а он слушал сквозь дрему, сидя на койке.

Не решив еще — писать ли письмо дальше, ложиться ли спать, Алеша начал стягивать сапоги — ив этот момент опять и особенно резко стукнула дверь, и тут же в сени живым роем влетел снежок, и тут же послышались сирена и удар в колокол.

— Пожар! — закричали со двора, и уже били в рельсу, подвешенную в сенях.

— Опять, — уныло проговорил кто-то на парах, — нет покоя…

Однако проявился и здесь неунывающий балагур:

— Присматривай за сундучками! Дед Волков! Прячь подале талоны на сахар!..

Волков и в самом деле озабоченно засовывал талоны за пазуху.

А уже все было в движении: кто надевал тулуп, бушлат, кто, разбуженный шумом и беготней, очумело вскакивал на нарах и искал свою одежку. Не до письма — и дед Волков, схоронив продовольственные карточки, шарил под нарами, искал валенки:

— Вот несчастье, — ворчал старик. — Что ни ночь — пожар. А все курят на нарах, туда их кишки…

— Выходи к четвертому бараку! — кричал Поух от дверей. На его же обязанности было руководить бригадой при пожарах.

Двери остались распахнутыми, снег у порога уже утоптали..

В охлажденном бараке вдруг стало безлюдно, лампочка, обернутая пожелтевшей бумагой, качалась над длинным чистым столом, ветер шевелил лист бумаги, прижатый чайником.

Река пошла пятнадцатого апреля, а в мае — рыба, зимовавшая в верховье.

Надо думать, рыбьему удивлению не было границ. В местах, где в прошлом году и многие годы прежде просвечивали мели, над водою стояли камыши, теперь нарастал большой, глубокий, все прибывающий пруд. С каждым днем отодвигались берега, уровень воды подымался.

Поперек пруда, смыкаясь с берегами, слившись с дном и уходя далеко за поверхность, стала стена. Окуни и караси тыкались и осматривали стену в упор. Плыть дальше можно было только через загадочные и неудобные проходы.

Водоем наполнялся почти два месяца. Достигнув своего горизонта, зеркало пруда стало. Плотина приняла на себя страшное давление искусственного водоема.

Магнитогорский металлургический комбинат мог строиться дальше, жить, развиваясь, выполнять свое назначение.

Знатный плотник Волков ожидал с семьею переселения из барака на новую квартиру. На Магнитку приехал и его сын Мирон.

Теперь много людей прибывало на Магнитку, о которой было слышно по всей стране.

Много нового и интересного начиналось в недавно безлюдной степи, на берегу плодоносной реки Урал, у подножья горы.

Менялась жизнь и у тех людей, которые были здесь среди первых.

Вот Поух — что сказать о нем или о его друге Рыбакове? Поух работал на коксохиме, нетерпеливо ожидая осени: его вместе с Рыбаковым направляли в Свердловск учиться.

Там же, на коксохиме, продолжал трудиться Степанов, славный человек и отличный инженер.

В редкие часы отдыха Степанов любил гулять у плотины. Тут было просторно, светло и тихо. Через гребенку переплескивала вода. Играл и светился широкий пруд. У плотины взад и вперед похаживал часовой…

Однажды Степанов встретил здесь Поуха и Рыбакова. Юноши стояли внизу на бетонном флютбете. Закинув голову и морща свой толстый нос, Поух внимательно осматривал арку за аркой и при этом пошлепывал ладонью по шершавой поверхности бетона, как по крупу коня, а Рыбаков обстукивал бетон пальцем, точно врач больного. Приближение Степанова они не слышали.

Степанов, не дойдя до них, остановился.

— К чему прислушиваетесь? — спросил он.

Поух и Рыбаков дружно обрадовались:

— А, здравствуйте, Андрей Петрович. Гуляете?

— Тут хорошо. Тихо. Я здесь часто гуляю.

— А мы не всегда. Работаем теперь на коксохиме.

— Слышал, едете в Свердловск?

— Да. В техникум.

— А свой участок помнишь, Поух?

— А как же. Здесь же он и был, Андрей Петрович, — восторженно отвечал Поух. — Знаете, Андрей Петрович, — продолжал он, — не забуду, что сказал один старик — помните Волкова? — «Вот Поух, если плотина выйдет хорошая, значит, ее строили хорошие люди».