Все это так, и все же мне посчастливилось свести здесь дружбу с юным поколением людей, беззаветно и страстно преданных литературному прошлому Одессы. Эта молодежь даже не участвует в заседаниях признанных любителей одесской старины, собирающихся в Доме ученых. Кружок любителей с курьезным прозвищем «одессики». Но неожиданность нового знакомства тем более приятна и радостна. Не лишенные благородной иронии, молодые люди отзываются о своей компании, как о «лиге лоботрясов», но необыкновенно приятно видеть, с каким усердием, тщательностью, вкусом и пониманием молодой «лоботряс» инженер Сережа Калмыков собирает все, что хоть отчасти восстанавливает полузабытое прошлое. Ему не уступают ни его брат Юрий, ни Георгий Гергая, хотя эти оба, окончив институт инженеров морского флота, сначала оставили берега Черного моря для берегов Тихого океана, а теперь, вернувшись, находят время для неизменного участия в прославленном одесском клубе веселых и находчивых.

Все это очень интересно. Возможно, среди них был бы и Сева Багрицкий. Он был бы среди них самым старшим и самым уважаемым. Да, да, Сева Багрицкий непременно был бы либо с ними, либо с молодыми людьми Новосибирского академического городка, он непременно был бы там, где молодые люди нашей страны умеют сочетать любознательность с романтикой, веселье с трудолюбием.

В этом убедиться приятно. Больше того: я видел, как при моем рассказе о находках «молодых лоботрясов» разгорелись глаза у Натальи Кузьминишны Островской, скромно-восторженной женщины, заведующей Пушкинским домом музеем, до чертиков преданной своему делу. Вольный союз соискателей исторической и краеведческой истин может принести немало радостей.

Дорогие друзья! Вы не одиноки: здесь жил Пушкин!

По следам старших братьев идет много молодых людей — и смолян, и саратовцев, и ростовчан, гордящихся тем, что их города дали немало славных имен. А как-то в газетной статье «География культуры» я прочитал: «В Магнитогорске нет кансерватории, и тем не менее мы смело можем прозвать этот прославленный город металлургов музыкальным… Это рожденная усилиями живущих здесь культурных людей атмосфера интеллигентности».

Все это не может не радовать каждого, кто любит свой город, страну, народ… Да здравствуют филателисты, экслибристы, краеведы и всяческие другие чудаки-энтузиасты, повседневные художники жизни!

Расскажу вам еще одну забавную историю.

Ко мне в номер гостиницы постучались и вошли две девочки, милые девочки с торчащими белыми бантиками в косичках. Вера и Зина оказались школьницами. К счастью, у меня к чаю было пирожное, но они от угощения отказались.

— Вы лучше, пожалуйста, напишите нам что-нибудь о Багрицком или о его сыне Севе.

— Как написать? Куда?

— В наш журнал. Мы знаем «Смерть пионерки», но может есть еще и другие стихи, посвященные сыну Севе? Расскажите, как они жили.

Я побывал в школе, а школьникам, по их просьбе, решил показать те дома, «в которых жил Багрицкий». И вот мы пришли к дому, на мой взгляд, очень примечательному. Переулок в центре города когда-то назывался Ново-Базарный. Ветхий дом в неприкосновенном виде сохранился до сих пор: деревянные галереи без стекол, шаткие лестницы, узкие двери маленьких квартир. В одной из них под самой крышей в 1924 году жили Багрицкие. Переднюю нежилую комнату часто поливал дождь, проникающий с чердака, и мы, приходя в гости к Эдуарду, кричали: «Эй, там, на перевозе», — выходила Лида и перебрасывала доску, мы проходили в комнату.

Все вспомнилось, когда я привел сюда школьников.

В «итальянском» дворике женщина качала воду у колодца. Мы поднялись по шаткой лестнице на ветхую веранду. Испуганная старуха выглянула из-за занавесок. Наконец, нам открыли, впустили, хотя так и не поняли, кто мы и зачем пришли. «Какой Багрицкий? Говорите, ваш родственник?» — Хозяин стоял в дверях, следя за каждым нашим движением. Я не удержался и вдруг шагнул за порог той комнаты, где привык видеть лужу и сырые стены. Хозяин воскликнул:

— Ой, ковры!

И я тут понял причину испуганного возгласа. Не только полы, но и стены были покрыты дорогими коврами. И эта и другая комната, посреди которой когда-то стояла корзина, служившая люлькой, обе комнаты были заполнены роскошной мебелью и заморскими безделушками. Когда мы повернули обратно, из побуждений вежливости я сказал хозяину:

— Спасибо, и напрасно вы беспокоились: ботинки у нас чистые… А вы, наверное, работали в Торгфлоте?

Хозяин обиженно возразил:

— Почему в Торгфлоте? Я работал в торгсети.

Клянусь, это не анекдот, а случай из жизни, как любил говорить наш земляк Бабель. Кстати сказать, он тоже не раз бывал в квартирке под крышей, как позже — в Лермонтовском переулке в подвале, а потом на Дальницкой. Как весело и широко улыбнулся бы Бабель из-под очков, узнав про этот случай из жизни.

Вот как жил Багрицкий, впоследствии написавший и «Смерть пионерки», и другие стихи, посвященные сыну. На карту «Литературной Одессы двадцатых годов», составленную братьями Калмыковыми, заверенную «юрисконсультом» студенткой юридического факультета, их сообщницей, несомненно будет нанесен и дом на Ришельевской, где Бабель писал свои книги, и дом, где Багрицкий родился и на стенах которого, приятно это сказать, уже прикреплена мемориальная доска, и другой дом — в Ново-Базарном переулке, и многие другие дома, дома и клубы, в которых когда-то впервые зажглась «Зеленая лампа», а позже собирался коллектив поэтов, потоковцы и юго-лефовцы…

Теперь мы знаем силу жизни и силу слова, и мы хотели бы без помех и без потерь передать свои знания другим!

Мечты и думы эти не давали мне покоя ночью, после того как я слышал чтение стихов Багрицкого на митинге, состоявшемся в старом доме в юбилей поэта, где в семье одесского лавочника родился славный поэт, а потом — после митинга — я совершал прогулку с молодежью в Ново Базарный переулок… И вдруг захотелось увидеть ночную Одессу…

Было все, чего хотела в эти часы душа: шумели платаны у дома, где жил Пушкин, над темным морем стояло зарево огней, живыми золотящимися цепями опутывающих порт, и в фантастическом зареве блуждали еще более яркие лучи. Это, должно быть, военные моряки дружественной державы лучами прожекторов приветствовали наш город. Но разве только им, морякам голубой Адриатики или морякам, приплывшим сюда от эпических берегов Малой Азии, Египта, разве только им суждено быть очарованными этим городом, раскинувшимся, как говорится в сказке, у лукоморья? Думаю, всякого порадует эта встреча» а что уж говорить о тех, кому с детства посчастливилось слышать золотой звон волшебной цепи.

В молодости мы увлекались знаменитыми морскими сражениями.

Как-то вновь заговорили о грандиозном Ютландском бое времен первой империалистической дойны и вспомнили при этом один примечательный, весьма любопытный и, как ни странно здесь сказать очень трогательный эпизод.

Артиллерийский бой двух могущественнейших флотов мира — Великобритании и Германии, — решавший судьбу войны, шел на больших дистанциях, доступных только главным калибрам артиллерии.

На западе долго погасала июньская северная заря, и поэтому в той стороне, несмотря на мглу дымов, еще хорошо очерчивались стройные силуэты британских дредноутов, шедших под флагом адмирала Джеллико.

Немецкие эскадры старались сохранить более выгодную позицию. Их энергичный командующий, адмирал Шеер, маневрировал, держась к востоку от Джеллико — здесь видимость его кораблей терялась в наплывающих туманах.

Но так или иначе весь горизонт — и на востоке, и на западе — вздрагивал в молниях пушечных залпов. И повсюду, то тут, то там вдруг взбрасывались гигантские фонтаны — всплески недолетов двенадцати- и четырнадцатидюймовых снарядов. И вот тогда-то внезапно со сражающихся кораблей заметили жалкую скорлупу какого-то парусного суденышка; время от времени захлестываемое брызгами зловещих фонтанов, рыбачье суденышко из всех сил старалось держаться на своем курсе под перекрестным огнем двух империалистических флотов.