Ладно, не об этом речь.

Я повез в Нальчик к Беталу Калмыкову французские архитектурные журналы.

Тогда только замышлялись те сады, здания, дороги и мосты, которые теперь украшают страну, расположенную на северных склонах и равнинах Кавказа. Прославленные и уже седовласые народные артисты, поэты и художники Кабардино-Балкарии в ту нору либо только учились грамоте, либо ехали юношами и девушками из неведомого Нальчика, недавно переставшего числиться казачьей слободой, в Москву для получения высшего образования. На расширяющихся колхозных нолях, на пастбищах, отнятых народом у владетельных князей, люди только-только приучались обращаться к науке.

Бабель был прав: не один я получал тут ничем не заменимые впечатления. Мудрый совет — в малом наблюдать великое — оправдался. Я чувствовал себя как бы за общим семейным столом, когда все налицо и жизнь семьи ясна и понятна.

Еще только вчера мало известная окраина громадной и противоречивой царской России становилась примером того, на что способны народные силы, пробужденные революцией. И, конечно, это было самое интересное — наблюдать, как исконные национальные качества людей становятся той самой силой, с помощью которой, мудро сохраняя корни, они хотят обновить, оплодотворить, преобразовать к лучшему все древо жизни. Руки, протянутые к солнцу, делали свое дело.

Благородный и житейски мудрый народ, чуткий к справедливости и красоте, жил на плодородной Кабардинской равнине. В угрюмых ущельях, оглашаемых шумом водопадов, на травянистых склонах главного Кавказского хребта жил древний, не менее умудренный трудолюбивый народ Балкарии. Революция — воля всеобщего опыта — объединила их в. стремлении к лучшему, к правде и красоте. И грандиозная картцна борьбы, и побед, народных треволнений, драмы, войны и мира небывалых десятилетий — эта картина разворачивалась перед глазами: солнце над снежной вершиной, и узкий серп месяца над высоким краем ущелья, шелест поцелуя, уют домашнего очага, нарастающий грохот снежной лавины…

Все, все здесь угадывалось.

На главной улице маленькой столицы совсем юной республики еще редко можно было услышать грохот фордика, но часто можно было увидеть библейски величавую фигуру горца в черно-крылатой бурке, кабардинской, слегка набекрень, барашковой шапке, шествующего вдоль улицы по мостовой. Ослики ему. не мешали. Дети. Женщины с тонкими чернобровыми лицами, наполовину прикрытые тугим платком.

На перекрестке, наиболее людном, нередко можно было видеть и самого плечистого, узкоглазого и скуластого Калмыкова в его неизменной золотистой кубанке. Он заканчивал разговор с окружавшими его стариками.

А вдали, за чудесным парком с могучими голубыми елями, в бездымном ясном воздухе — горы, горы, горы…

Могло ли все это не волновать? Не сегодня-завтра обещана подвода, вернее, горская линейка-таратайка для поездки в отдаленные аулы Чегемского ущелья. А может, удастся оттуда пройти и на перевал в Сванетию. А может, удастся принять участие в народном празднике по случаю снятия урожая кукурузы, проса, ячменя в ауле Кюнюм под самыми снегами! Там уже закончили постройку плотины для водоема и крыши над новой школой, а на днях туда повезли молодые саженцы для посадки сада. Привьются ли?

И вот деревца, когда-то посаженные с твоей помощью, теперь стоят мощными аллеями вдоль прекрасных дорог. Больше птиц, цветов, тени. Девочка, которая когда-то робко пробовала продекламировать перед тобою русское стихотворение, сейчас исполняет роль героини в пьесе национального поэта. Когда-то в угрюмом горном, кошу, среди баранты, где ты располагался на ночлег, мальчик подал тебе прохладную чашку айрана, с любопытством и легким испугом смотрел на небывалого человека из России, из Москвы. Теперь — он знаменитый ученый-животновод страны…

Имена многих наших друзей из Кабардино-Балкарии теперь известны всей стране — дальше, за ее пределами!

Бабель был прав. Он прежде всего был прав правдой общей — он наставлял меня на доброе знание, на любовь, хотя и этого в ту пору я, кажется, не понимал. Да, я полюбил чужих красивых людей, полюбил природу их страны, научился слышать дыхание их истории, а главное — видеть неизменное стремление людей к красоте и справедливости. Не стыдясь пышных слов, скажу: дружба с этой страной не раз пробуждала во мне чувство, которое принято называть вдохновением — ее горы, ее небо, ее тайны. А теперь мне понятно еще кое-что.

Мне понятно, что благодаря всему этому я приблизился к душе человека, взволнованного тем же самым. Вот это и заметьте! Заметьте, как иной раз пути через долины и горы, по морям, а то и по городским улицам и переулкам, освещенным фонарями, под которыми вы останавливались вдруг для беседы, эти дороги верней всего ведут к сближению человека с человеком.

Будем беречь эти дороги и обсаживать их тополями.

Я радуюсь, когда кабардинец или балкарец с уважением говорит о друзьях из России, о том, как отблеск русских снегов упадает иногда на снежные вершины Кавказа. Не раз приходилось мне слышать, с каким уважением относятся к русской интеллигенции, соплеменной Радищеву и Лермонтову, Герцену и Ленину, на Кавказе. Я не раз слышал это от прекрасных поэтов Кавказа — Алима Кешокова, Кайсына Кулиева или Расула Гамзатова. Мне запомнилось, как страстно Кайсын говорил о своем друге, русском поэте, полюбившем камни и реки его страны. Многие сердца тронул искренний литературный «тост» Расула Гамзатова, поднятый за его друзей-переводчиков. Думаю, мое признание в том, что и мне приходилось пить воду горных ледников и есть хлеб, выращенный на скалах Кавказа, не прозвучит нескромно. И я имел высокое удовлетворение: случалось убедиться, что и под моим пером переводчика художественное слово кабардинского писателя достойно звучит на языке Пушкина и Лермонтова. Тут от упреков я свободен.

И еще раз там убедился я в том, что дружба народов начинается с дружбы человека с человеком. Всегда дружба человека с человеком обладает способностью и привлекать и распространяться, подобно тому, как цветочная пыльца с двух, с нескольких цветочных головок постепенно порождает целое море цветов. Нужно, впрочем, сделать одну оговорку: в прежние годы не все еще было ясно, часто обманывали характеры людей, обманывали именно своею силой, что иногда мешало понимать истинное значение их дел. Было и так, что дела человека казались важными, громкими только потому, что круто и беспощадно действовал человек, голос его звучал зычно и властно. А ведь точно также, как в малом легче видеть большое, не всегда в громком заключена истинная мощь. И обмануться легче еще потому, что у иных поколений нет преимущества исторического обзора.

Тем более теперь радостно сказать о том, что мы знаем высокое удовлетворение от торжества конечной правды, знаем нелегкий, но пахучий хлеб дружбы, солнце, принесенное нашими же руками, знаем возможность художественного познания.

Многие знают теперь то, что вначале было знакомо только немногим.

Иногда мне бывает не весело, а грустно за столом общим с моими друзьями из Кабардино-Балкарии, умеющими делать дружбу веселой, грустно потому, что уже нет многих из тех, кто мог бы быть с нами. Их не может заменить никто другой — именно тех людей, что когда-то в том или ином качестве вручали тебе хотя бы одно звено все той же волшебной златой цепи доброй преемственности, общей верховной заботы о чем? — о том, чтобы всякий человек умел смотреть в глаза любого другого человека всегда — даже и тогда, «когда у вас на носу очки, а в душе осень», как писал в одном из своих рассказов Бабель.

Дальше снова лягут несколько страниц из старых дневников, нуждающихся в комментариях. Комментарии будут тут же.

«Наступает осень — чудесное время в Москве, но на этот раз всюду как-то по-особенному разнообразно любопытно. Состояние как бы вдруг остановившегося взрыва.

Вся Остоженка разрыта, наш старый дом повис над котлованом — прокладывают открытым способом линию метро первой очереди.