Все это произвело такое впечатление на молодого литератора, что я — не стесняюсь признаться — для того, чтобы несколько сбавить остроту волнения, стал ежедневно до завтрака ходить в парк культуры и отдыха, тогда еще не носивший имени Горького, прыгать с парашютной вышки.
Со дня появления писем в «Литературной газете» прошло, вероятно, не больше двух недель — и вот мои рукописи отправлены Горькому. В издательстве, не теряя времени, приступили к редакционной работе над моими произведениями. Главный редактор сектора художественной литературы, прекрасный товарищ, критик Иван Беспалов отнесся к материалу одобрительно. Он даже устроил литературный вечер, в котором, кроме меня, приняли участие Шкловский и Лев Славин, критики Чарный, Грудская, Рубановский, поэтесса Адалис, писатели Ильф, Буданцев, Виктор Кин, Эгарт, Рахтанов, Толя Луначарский, сын Анатолия Васильевича Луначарского. На вечере было много моих друзей. И в этот же счастливо-памятный вечер Иван Беспалов огласил только что полученное на мое имя письмо Горького. Алексей Максимович писал:
«Разнообразный, интересный материал, которым Вы обладаете, требует гораздо более серьезной и тщательной работы, чем та, которую Вы ему уделили, «Монгольское детство» Вы написали короткой, «рваной» фразой — «под Шкловского», а эта фраза всегда ведет к многословию, нарушает последовательность и связи, растрепывает, дробит материал.
Первая строка «Монгольского детства» говорит о теле брата — для вящей точности следовало бы сказать не — тело, а труп — далее рассказано, как собаки разорвали труп, еще дальше говорится «похоронен», и, наконец, сказано: «умер». Работа собак изображена плохо, не картинно. Дындып не мог отнестись к ней так равнодушно, как это дано Вами; биологически невозможно, чтоб мальчик, видя, как собаки пожирают мальчика, да еще брата, не подумал бы чего-то. Дындып должен был вспомнить о работе собак, когда отец ел баранину.
Этот рассказ — лучшее из всего, написанного Вами, но все-таки я бы — на Вашем месте — переписал эту вещь, придал ей более стройное и спокойное течение, придал тон эпически простой. Сухо, нечетко, малокрасочно написано богослужение лам, не показана театральность праздника, не изображены уродливые маски и не чувствуется дисгармоничность музыки. Все это нужно написать и Вы можете написать.
Хорошо начата «Повесть для сына», но вскоре Вы утратили скрытый печальный юмор начала и часто, на протяжении повести, впадаете в философский тон.
«Выводы», образец коих отмечен мною на странице 44, должны исходить из фактов, от фактов, а не от автора. Философствуют факты. Эта «повесть» тоже неплоха по материалу, но тоже заслуживает дальнейшей работы.
В письме очень трудно сказать все, что хочется, да и времени нет писать. Но мне хотелось бы лично повидаться и побеседовать с Вами. Когда буду в Москве — позвоните, встретимся.
Всего доброго».
Что сказать? Одно лишь признание: «времени нет писать» не могло не вызвать и смущения и чувства благодарности к автору письма. Времени нет писать! А вот ведь все-таки написал, значит, не считал время потерянным зря… «Все это нужно написать и — Вы можете написать». Этих слов я не мог забыть и во сне.
Признание за молодым литератором прав на литературный труд — это признание в моих глазах было, конечно, главным во Всем письме. Но письмо заставило и задуматься. Отношение Горького к «короткой, рваной фразе» в стиле Шкловского, разумеется, не может быть принято как аксиома, литературная величина Виктора Шкловского говорит об этом сама за себя, но это замечание несомненно интересно и важно для понимания взглядов Горького. Интересно и другое замечание: «Философствуют факты… Выводы… должны исходить из фактов». О чем тут речь? Одна из глав моей повести заканчивается так: «Если я столкнулся с нею, этой грубой силой, сейчас, то эта сила, лишенная стыда и снисходительности, еще не раз напомнит о себе. Нужно одно из двух: либо оправдывать ее, либо найти оружие для борьбы с нею».
Замечание Горького, вообще правильное в объяснении свойств художественного языка, в э^ом случае мне не показалось убедительным. Иногда, думается мне, простительна и прямая дидактика. Очевидно, Горький хотел своим указанием лишний раз внушить молодому автору необходимость внимания к законам художественного мышления.
Человек всегда, смолоду и до зрелых лет, мечтает о старшем друге, учителе.
Трудовое, идейное, профессиональное общение с Горьким принесло великую пользу каждому, кто искал этого. Не все оценки Горького оправдались, так же, как не были доведены до конца иные его издательские начинания, — бурная наша жизнь многое крушила, отодвигала, заставляла делать по-другому. Не все осуществлялось из того, что задумывал Горький, но уже одно то, что всех, кто попадал в сферу его деятельности, он заставлял думать вместе с собою, думать глубже, шире, интересней, социальней — уже это одно становилось чудесной и нередко высшей школой. Школа эта в каждом отдельном случае блистала приметами неутомимого горьковского руководства. То образцами собственных сочинений, то правкой чужих рукописей он конкретно и открыто, профессионально и сердечно показывал, как нужно писать, как следовать заветам высокого искусства.
Учил он и меня.
В вечер моего чтения в Гослитиздате Виктор Шкловский со свойственной ему (нередко ошеломляюще эксцентричной) образностью сказал:
— По мнению науки, каждый человек может пройти по канату. Но не каждый это знает, а иные и знают, но не решаются проверить. Нужно верить в себя, а писателю это особенно нужно. Бондарин только что шепнул мне на ухо, что после письма Алексея Максимовича он начинает верить, что он станет писателем.
Да, это было так. Шкловский сказал правду. И это было главное во всем происшествии.
Снова прошло не больше недели-двух — в Гослитиздат вернулась рукопись моей предполагаемой книги с горьковской редакторской правкой.
Многим знаком этот красно-синий карандаш, эти точные, короткие замечания, всегда корректные. Нечего говорить, сколько вкуса, опыта, понимания дела таилось в каждом слове, отчетливо выписанном на полях крупным горьковским почерком, сколько трудолюбия, усердия н любви замечалось в тщательной правке отдельных слов чужой рукописи, даже в правке орфографических ошибок. И ни одного столь частых в нашей редакторской практике бесцеремонных и обидных для автора восклицательных знаков и многозначительных междометий!
Рукопись объемом листов десять-двенадцать была прочитана Горьким от первой строки до последней. Красным карандашом он имел обыкновение делать правку в тексте или замечания решительные, бесповоротные, синим — замечания, насколько я присмотрелся, вопросительные. Вот эта рукопись опять передо мною. Опять я переживаю чувство стыда, когда вижу, что качество печати в рукописи не на высоте. Ведь это не могло не затруднять работу редактора. А глаза у Горького были к этому времени уже пе совсем здоровыми. И все-таки это пе оттолкнуло его.
Как уже видно из письма, Горький выделил из рукописного сборника две вещи: «Повесть для моего сына» и «Монгольское детство».
На титульном листке повести «Монгольское детство» он написал: «Это — сократив — послать Маршаку; на мой взгляд — весьма ценная вещь. Требует иллюстраций, но не самодельных, а снимков с лам, актеров, хурунов и т. д.» Ниже синим карандашом добавлено: «Нужно дать переводы монгол, слов на русский».
На обложке другого раздела рукописи — «Площадь круга»— я с понятным чувством удовольствия прочитал: «Автор может писать очень просто, толково, интересно. Эти рассказы для «30 дней», «Огонька» и газет». На третьем разделе — короткое указание: «В "Знамя"».
Все было обдумано. Все было решено ясно, пристрастно, толково… И до сих пор, каждый раз, когда у меня в руках эта правка, я не могу не вникать в обширный смысл горьковских советов, указаний, заключений. Все оживлено воспоминаниями. И любопытно, и поучительно опять и опять видеть, как отчетливо и изящно выписывается здесь каждая буква. Но вдруг карандаш редактора притупился, и дальше Горький правит карандашом, заново отточенным или запасным. Я вспоминаю, как вместе с редактором я и сам заново читал страницу за страницей. Вот на полях новое замечание: «Многовато лишних слов». Следовательно, подумай, как еще можно сократить!..
